отбывать наказание подальше. – Прогудин, заметив моё состояние, затараторил опять и уже не останавливался ни на минуту: – Оказался он на Севере. Там в лагере вскоре опять совершил преступление. Почти аналогичное первому. Вполне можно предположить, что его уже пытались взять на испуг сами зэки. Во второй раз его противнику в драке выжить не удалось. Суд квалифицировал его действия по статье сто восьмой части второй. Дали все двенадцать лет…

– А жениться-то когда он успел? – вылетело у меня само собой. – Из-за жены же на трубе оказался?

– Женился он ещё до ареста, – начал листать свой блокнот в обратном порядке Прогудин. – Брак этот был вторым. Новая жена, моложе его намного; как ни странно, от него не отказалась, не отреклась, поехала вслед за ним на лесоповал. Жила поблизости, кем-то трудоустроилась, чуть ли не в самой колонии по вольному найму. Она медицинского образования. Такая профессия везде нужна. Потом был Магадан, затем снова Урал. Одним словом, повозили его по могучей нашей бескрайней стране, и она с ним везде, как преданная собачонка. Но дальние переезды не помогали. В лагерях, куда он попадал, его пытались ломать. И уголовники, и, похоже, администрация, помня его «заслуги перед отечеством». Уголовная почта поспевала раньше официальной. Докатился бы Петровский до смертной казни, но судьба уберегла. Только неизвестно, зачем? Последний его прогон был к нам. На юг матушки России. В глубине души Петровский надеялся – не провезут мимо Саратова, жена-то его последний год туда переехала, совсем тяжело заболев. Но поезд проскочил мимо, и только он к нам прибыл, – новость! Умерла жена, так и не дождавшись его освобождения. Он рвался, просил отпустить похоронить её по-людски. В порядке исключения, бывало, отпускали с конвоем. Он, в общем-то, нормально работал. Правда, в общественные организации, создаваемые администрациями колоний, не вступал. Но и не примыкал к каким-либо воровским группировкам. Отшельник, одним словом. Таких на зоне «мужиками» кличут. Или ещё похуже «быками». Вроде как пашут они больше остальных. Заработать хотят. Кто на что. Одни, чтобы, выйдя на свободу, приодеться, пофартить перед дружками, другие семье стараются помочь, дома детей на жён оставили, по пьяни угодив в тюгулёвку, а Покровский жене на лекарства вкалывал… Шансов, чтобы его отпустили, никаких, а он, чудак, надеялся. Думал, удастся убедить Фёдорова, но начальник колонии категорически отказал. Справедливо отказал. Не заслужил тот «отлучку». Не положено.

«Кого убеждал Прогудин, повторяя одно и то же? Меня? Себя? – бились у меня напряжённые мысли. – Да, Фёдорова я знал хорошо. Это жёсткий руководитель. Он никогда не даёт согласия на подобные вещи. Ещё бы! А кто бы дал? Сплошные нарушения! Столько судимостей! Особо опасный рецидивист почти что. По России накатал пол-экватора, почти двадцать лет не выходил из тюрем – и на тебе! На свободу с конвоем?.. Фёдорова не обвинишь. Он везде прав. Прав по закону… Тогда Петровский, подыхая от голода, да и здоровья никакого, взобрался на трубу котельной. На что он надеялся? Скорее всего, ни на что. Это было безумие. Отчаянный шаг. Может, он хотел умереть на миру, по-человечески, чтобы видели все. Умереть, чтоб его запомнили. Узнали, что он не покорился, не сломался. Но что его остановило в последнюю минуту? Конечно, не мой призыв. И не мой голос. Он же сказал, что узнал меня только после снятия с трубы. Когда я рассматривал какую-то брошюру в дежурной, а он отогревался горячим чаем и приходил в себя. Бесполезно додумывать за него, объяснять его действия. Но он слез с трубы. А мог броситься. Передумал. Что-то сломалось в нём? Может, поверил, что прокурор решит его проблему и ему удастся побывать на могиле жены?..»

Теперь для меня, пожалуй, многое стало ясным.

«И потом, узнав меня, он настаивал на встрече со мной. После отказа Прогудина вскрыл себе вены. Чуть не умер. Это был уже шаг… То-то он всё время в разговоре со мной твердил о том, что всё кончено. Он подводил итог всей своей жизни!.. От него я услышал те слова. Как он сказал? Вертится в голове. Этот чёртов сленг!..»

– Пора надевать галстук…

– Что вы сказали? – голос Прогудина вернул меня из забытья, я не заметил, как заговорил вслух.

– Пора надевать галстук, так, кажется, он сказал? – повторил я.

– На их языке это значит повеситься, – быстро перевёл Прогудин. – Что он и выбрал.

– Да… он выбрал смерть…

Прогудин давно ушёл. Записал для полной важности мои указания насчёт контроля за захоронением Петровского, уведомления родственников. Хотя вроде у него родственников-то, кроме умершей жены, и не осталось.

Я всё сидел и переваривал случившееся. Мысли унесли меня далеко. В юность. В Саратов. В институт. В то далёкое невозвратное прошлое.

«…А ведь сознайся он тогда, в следственном изоляторе, остался бы жив. Приговор по тому делу не был особенно жесток для тех времён. Все лидеры на суде сознались, отказались от своих убеждений и, по существу, были прощены. Наказания были смешны. Студентов пощадили…

Он не отказался. Никого не предал. И был сломлен машиной, именуемой системой. Ему не осталось другого. Он выбрал свой путь. И вот логический исход…»

А последнюю его фразу я всё-таки перевёл. Он тогда прошептал «Nos nihil magni fecisse, sed tantum ea, guae pro magnis habentur, minoris fecisse». Что с латыни означает: «Мы ничего не сделали великого, но только обесценили то, что считалось великим…» Эти слова принадлежат английскому философу, хотя и сказаны на латыни. Философ говорил о себе, о своём методе, обращаясь к потомкам… Петровский говорил о себе, о своих товарищах, раздавленных безжалостным механизмом власти, против которого они попытались поднять голос. Попытались задуматься, не согласиться…

Чёрный август

Лишь ничтожная горстка политических авантюристов знала подлинный смысл и назначение этих истеричных лживых компаний, а остальные же, не шибко информированные и вдумчивые, граждане нужны им были лишь для создания видимости «массовости» разыгрывавшихся представлений.

О. М. Хлобустов, чекист, писатель, специалист по истории Российских спецслужб

Разговор не для чужих ушей

Во втором часу ночи председатель облисполкома Жербин едва добрался домой, опустошённый и разбитый муравейником служебных хлопот, взбудораженный московскими новостями, к которым так и не определился, как относиться. А делать это (жалила мысль), надо как можно скорей.

Однако, не ужиная, Жербин свалился спать. Во всём разбираться завтра! Завтра будет дополнительная или новая информация. Перемелется, перекрутится… Завтра с раннего утра… Сейчас он уже не способен был разумно мыслить. Он устал. Он страшно замучился. Перенервничал…