Амбр поднимает бокал, который успела допить и снова наполнить, — выпьем за двух знаменитостей! Мы присоединяемся к ней, чокаемся, только мы все еще первый пьем. Танаэ, хотя и неохотно, поддерживает:

— Вы правы — за Поля и Жака! Хотя многие вам скажут, что Маркизские острова — это не только два похороненных здесь чужака. Что есть и несколько островитян, умерших или живущих сейчас, которые заслуживают того, чтобы ими заинтересовались. Ну ладно, как есть, так есть, мы не жалуемся и паломников в море не выбросим.

По, Моана и Майма снуют между террасой и кухней, уносят остывшую еду, приносят фрукты. Похоже, они наизусть знают речь Танаэ, которую она повторяет каждые три дня для каждого нового постояльца.

— Здесь столько можно было бы сделать! — продолжает хозяйка «Опасного солнца». — Воссоздать маркизскую деревню на паэпаэ. Тропы, музеи… Для этого надо, чтобы мы не были забытым архипелагом… забытым даже ЮНЕСКО. Надо всего лишь немного денег. Та малость, которая из Франции доходит до Папеэте, там и остается! Скорее бы Фенуа[26] потребовать независимости, а наш бы остров тогда остался французским. Париж бы лучше снабжал нас, если бы это не шло через Таити. — Танаэ делает глоток ананасного вина и прибавляет: — Вообще-то я не злопамятная.

На этот раз я осмеливаюсь спросить:

— А что произошло? В чем вы упрекаете Францию?

И тут же об этом жалею, я чувствую, что сейчас она, как красавчик татуировщик Мануари, начнет бесконечный рассказ о вековом истреблении маркизской культуры совместными и упорными стараниями республиканских и христианских организаций. Но Танаэ в ответ произносит лишь одно слово:

— Муруроа.

Все напрягаются.

Я неуклюже пробую разрядить обстановку:

— Деньги за ядерные испытания? Выплаченные Францией миллионы были конфискованы Таити, да?

Танаэ отпивает еще глоток сладкого вина. Ее слова тихо падают на нас, будто капли дождя. Моросящий рок.

— Дело не в деньгах. Из каждой долины Маркизских островов мужчины, а иногда и целые семьи уезжали работать на Муруроа. Около двухсот ядерных испытаний за тридцать лет. Мой муж тоже там был, его звали Туматаи, на полинезийском это означает «ветер», он умер в сорок семь лет, Моане тогда только-только четыре исполнилось, рак легкого, это у него-то, он никогда в жизни не курил, как и десятки других островитян, но об этом Республика никогда не говорит.

Я понимаю, насколько бестактно выступила. Но Танаэ на меня не обижается и снова со мной чокается.

— Теперь мы знаем, что у работников и у населения уровень радиации зашкаливал. Тысячи людей заболевали раком, цифры были аномальными, но поскольку армия тогда все это засекретила, да и до сих пор это считается военной тайной, никто ничего не говорит и не помнит. Так вышло… По сути, то, что несколько островитян прожили на несколько лет меньше, несущественно по сравнению с числом умерших за сто пятьдесят лет, с десятками забытых танцев, с сотнями навсегда исчезнувших мотивов татуировок, тысячами заброшенных петроглифов и тики… Блестящие французские умы были слишком далеко от принесенной в жертву цивилизации, чтобы о ней беспокоиться. Мы едва не вымерли, но понемногу возрождаемся на свой лад, изо всех сил боремся с большими отелями, с большими круизами. В том, что теряешь все, есть преимущество — больше нечего отнять. А то, что остается, мы прячем. Для того чтобы это найти, надо вежливо у нас об этом спросить.

Дождь мелкой водяной пылью все еще сеется на лиственный свод. Я понимаю, что она хочет сказать. Я тоже не ожидала этого, когда явилась на Хива-Оа в своих одежках в стиле милитари. На всем острове ни одного указателя, ни одной туристической карты, ни одной размеченной тропинки, никакие места раскопок не обозначены. Если не найдешь, спроси, отвечают островитяне, а лучше найми проводника. Это способ сохранить свои секреты? Или не дать туристам их украсть, не заплатив? Или то и другое?

Чпок!

Мари-Амбр откупоривает вторую бутылку ананасового вина.

Мы все, кроме Элоизы, подставляем бокалы, даже Танаэ.

Вино, любовь, смерть.

Кроме Элоизы и Маймы, само собой. Моя маленькая подружка застряла в зале с блюдом попои в руках. Сначала я подумала, что она в сотый раз перечитывает записи — До того, как умру, мне хотелось бы… но нет — она внимательно смотрит на картину рядом с доской, на портрет Бреля и Мэддли на фоне парусника. И на жемчужину Мартины, висящую на гвозде.

Майма дрожит, как мышонок, я вижу, как ее руки медленно опускаются, блюдо накреняется, но она этого не замечает. Сначала ее босые ноги оказываются в луже кокосового молока, потом разом, как навоз пони-альбиноса, шлепается белая каша. Майма внезапно вскрикивает:

— Это не жемчужина Мартины!

Я вздрагиваю. Танаэ встает, смотрит на лужу и молча идет в кухню за тряпкой. Когда она проходит мимо Маймы, та ее останавливает:

— Это не жемчужина Мартины!

— Ничего подобного, это она! — резко отвечает Танаэ. — Здесь нет вора.

Странный ответ, невольно думаю я. Здесь нет вора… но есть убийца! Я снова вижу перед собой лежащее на кровати тело Мартины, жестоко убитой ночью.

Майма стоит на своем, она глаз не сводит с черной жемчужины, — глаз таких же блестящих, как эта жемчужина, девушка еле сдерживает слезы. С размаху ставит пустую миску на стол.

— У Мартины была жемчужина высшего класса! А эта — класса В. Или С. Посмотри на включения в перламутр, на впадины. — Она показывает пальцем. — Вот, вот и вот. Я держала ее в руках, сегодня утром их не было.

Майма поворачивается к нашему столу, ищет поддержки во взгляде матери, молча сидящей с бокалом в руке. Я пытаюсь улыбнуться Майме, глупо тереблю свое ожерелье из красных зерен — ни высшего класса, ни класса В или С. После того как мы вернулись из Пуамау, у меня не было ни одной спокойной минуты, чтобы с ней поговорить, я догадываюсь, что ей хотелось бы рассказать мне все, что она узнала насчет Титины, но Танаэ уже возвращается со шваброй и тряпкой, раздраженно толкает Майму. Та лишь на несколько сантиметров отступает босыми ногами, как будто белая каша внезапно превратилась в застывающий цемент. И когда Танаэ убирает вокруг Маймы, девочка хватает ее за плечи:

— Я не сошла с ума! Ее подменили! Я думала, драгоценность умершей — тапю.

Майма вцепляется в плечи хозяйки гостиницы, Танаэ пытается ее оттолкнуть:

— Пусти меня, подвинься.

Майма не отпускает, только отступает на шаг и, поскользнувшись на липком полу, хватается за Танаэ.

Платье Танаэ соскальзывает с плеча.

И я это вижу, мы все это видим. Впервые.

Крохотная татуировка на лопатке.

Все ее узнают.

Эната. Перевернутый.