На парковке Деа оторвала бирки с куртки, шапки и перчаток. Одевшись, она перестала быть Деа, превратившись в бесформенную девушку без особых примет, толстую от нескольких слоев зимней одежды. Передвигаться теперь стало проще: она шла по шоссе у всех на виду, пересекая блестящие шрамы тротуаров – очередная искательница приключений. На первой же заправке Деа заперлась в туалете и отрезала и покрасила волосы, игнорируя дубасившего в дверь парня, кричавшего, что ему срочно нужно отлить. Всякий раз, взглядывая в зеркало, Деа боялась – и надеялась – увидеть Мириам, но видела лишь вытянувшееся, испуганное девичье лицо под густейшими спутанными черными волосами. Она бы сама себя не узнала.

Она умирала с голоду и зашла в магазин при заправке. Она купила «Спагеттиос», колу, чипсы и шоколадки, с удовольствием пустившись в маленький кутеж и ощутив себя бочкой с деньгами, надежно прикрепленными к ремню. Деа была слишком голодна, чтобы отойти далеко, поэтому присела за мусорным контейнером и развела примус, запоздало вспомнив, что забыла купить кастрюлю. Она разогрела спагетти прямо в банке, пока бумажная этикетка не начала чернеть и сворачиваться, и съела макароны, доставая их пальцами, сгорбившись на холоде, чувствуя себя беззащитной – и совершенно анонимной. Сколько людей исчезают каждый год? Сколько пускаются бродяжничать и живут подаянием? Наверное, тысячи.

Наевшись, она вымыла пальцы под струйкой воды из бутылки, убрала вещи в рюкзак и надела лямки на плечи. У парня, заправлявшего старый внедорожник «шевроле», она спросила, в какой стороне Девитт, и зашагала туда.

К лабиринту она подошла уже на закате. Кукурузное поле окрасилось в красновато-золотистые тона – издали казалось, что оно отлито из бронзы. По расчетам Деа, времени было около пяти часов. Стояла неподвижная тишина, какая бывает только зимой в заброшенных, пустынных местах. По всей Америке люди собираются за праздничным столом, на котором уже стоит индейка с золотистой корочкой, а ягоды в клюквенном соусе блестят, как малиновые драгоценные камни. Кто-то уже пообедал и сидит в полутемных комнатах, не зажигая света, расстегнув пояс брюк и жалуясь, что последний кусок пирога был лишним. Люди смотрят телевизор, моют посуду, варят кофе и трезвеют.

Деа была по другую сторону цивилизации – вместе с животными, тенями и медленно тянущимся временем, в части мира, не тронутой человеком. Она словно стала сусликом, совой или крысой.

Перед кукурузным лабиринтом она достала фонарик – ей не хотелось устраиваться на ночлег в кромешной темноте, отыскивая вещи на ощупь. Хотя она уже была в этом лабиринте (Деа прогнала воспоминание о том дне, о тепле и солнце, о легкости пальцев Коннора и его легко расцветавшей улыбке), в темноте он казался нелепым и незнакомым. Через полчаса безрезультатных блужданий Деа начала бояться, что лабиринт меняется, чтобы она не нашла выход. С другой стороны, это-то и ценно: ее невозможно найти. В центре лабиринта она будет в безопасности.

Наконец Деа увидела маленькую жестяную табличку с поздравлением покорителям лабиринта и напоминанием, что мусорить и курить запрещено. Палатку она ставила неуклюже и старательно, держа фонарик под подбородком, чтобы использовать обе руки. Ей пришлось снять перчатки, и пальцы коченели от холода. Изо рта шел пар. Звезды в небе казались хлопьями снега, налипшими на черный деготь.

Они с Мириам несколько раз жили в палатке, когда с деньгами становилось туго и приходилось переезжать (и скрываться после очередного мошенничества, подумала Деа). Несмотря на то что рассказали о Мириам полицейские, она не могла сердиться на мать, не могла даже обидеться на срывы с насиженных мест, внезапные переезды, ночи, когда приходилось жевать дрянные сандвичи с заправок и спать в машине или в палатке, наспех поставленной на обочине безымянного шоссе.

Деа хотела, чтобы Мириам возвратилась. Она готова была принять прежнюю жизнь, лишь бы вернуть мать.

Ощущение свободы сменилось глубоким одиночеством, физическим страданием, будто в груди появилась дыра. Создавалось ощущение, будто Деа одна-одинешенька на свете. Вокруг ни звука, никаких признаков жизни, кроме шороха мелких зверьков в кукурузе. Так было тысячу лет назад и будет еще через тысячу лет, когда человечество исчезнет. А вдруг Деа осталась одна на Земле?

Время было совсем раннее, но Деа устала от ходьбы и от мыслей. Она забралась в палатку и развернула спальный мешок. Вскоре она перестала дрожать от холода, пустота внутри превратилась в глубокую яму, и Деа заснула.

Прошел день, другой. Коннор не приходил. Глупо было думать, что он вспомнит пустой, мимолетный разговор двухмесячной давности, и еще глупее надеяться, что он придет и отыщет ее.

Деа рискнула набрать телефон Коннора с древнего таксофона перед густо исписанной граффити парикмахерской с опущенными жалюзи. Она стиснула липкую трубку, словно в надежде заставить Коннора ощутить прикосновение. Телефон долго звонил, потом включился автоответчик. Когда Деа набрала снова, на третьем звонке ответила женщина – видимо, мачеха Коннора.

– Алло! – запыхавшись, произнесла она. – Кто это? Это кто? – От пронзительного голоса у Деа заболела голова, и она повесила трубку.

Она несколько раз звонила Голлум, надеясь, что подруга снимет трубку, но всякий раз кто-то добирался до телефона первым, обычно Ричи или Мак, а однажды подошел отец Голлум. Деа всякий раз вешала трубку. Может, это паранойя, но она не знала, кому можно доверять, и не хотела подставлять подругу. Деа не сомневалась – если копы узнают, что Голлум говорила с Деа, ее в покое не оставят.

Однажды Голлум и Ричи схватили трубки одновременно. Выпалив: «Кукурузный лабиринт», Деа бросила трубку – и сразу почувствовала себя дурой: она даже не дала Голлум времени узнать ее по голосу. Но когда она перезвонила, ответил уже папаша Уорренби.

Деа жалела, что не взяла номер телефона Кейт Патински.

Ей было скучно, чего Деа никак не ожидала. Она не предполагала, что можно жить в постоянной тревоге и одновременно помирать со скуки; она почти желала, чтобы с ней случилось то, чего она боялась, – хоть какое-то разнообразие. Должно быть, так бывает на войне, когда часами играешь в карты, глотая густую пыль незнакомой пустыни, и почти желаешь авианалета.

Она дважды ходила на заправку – не потому, что у нее кончались припасы, а просто убить время, но во второй раз продавец начал пристально на нее поглядывать, и Деа поняла, что сможет прийти сюда еще раз или два, прежде чем он начнет задавать вопросы. Тогда придется менять место. Она уложит рюкзак и пойдет на юг.

Но не сегодня. Это так, на всякий случай.

Режим Деа поменялся – она выходила в основном ночью, погреться в кафе среди постоянно меняющихся дальнобойщиков, ведущих фуры через всю страну, и стриптизерш с серыми лицами, чей грим казался грубым в искусственном свете, и ела блины в три часа утра. Большую часть дня она спала, коротая время и стараясь ни о чем не думать.

На третий день Деа проснулась от звука голосов в лабиринте и буквально подскочила в спальном мешке. Она судорожно принялась искать нож, что было глупо – у нее не хватило бы духу кого-то заколоть. Она расстегнула клапан палатки и выбралась, стараясь не наделать шума, моргая от яркого света. Воздух был чист и холоден, на небе ни облачка, тени четкие, будто вырезанные из картона и приклеенные к земле.