class="p1">Тогда Богданов — старший выкарабкался чудом. Врачи предвещали если не летальный исход, то частичную парализацию, что стало бы трагедией для всего семейства, а тот взял и на личном примере доказал, что болезнь можно победить, если приложить максимум воли и столько же желания быть полезным людям.

До этого дом в Никольском рассматривался как дача и это, несмотря на то что на протяжении шестидесяти лет служил обителью родителям отца, как, впрочем, и Богданову самому до тех пор, пока юного Николая не призвали на службу в армию. Три года службы в погранвойсках, полгода работы на заводе и только потом МГУ факультет журналистики.

Практически каждые выходные, когда отец не был занят работой, Богдановы, покидав вещи в багажник, устремлялись туда, где, по их мнению, отсутствовала цивилизация, зато царствовала доброта и радость заботы друг о друге. Не пугали даже сто шестьдесят километров, расстояние от Москвы до Никольского. Возможно, именно поэтому память Ильи наиболее чётко зафиксировала дорогу с пробегающими за окном полями, лес и, конечно же, обязательный десятиминутный отдых на краю берёзовой рощи.

Дальше шла получасовая езда краем леса, затем вдоль засеянных рожью полей, и, только минуя небольшой пригорок, дорога как бы нехотя начинала спускаться к реке, вдоль берегов которой расположилось невероятно красивое по понятиям русской красоты деревня с приятным на слух названием Никольское.

Проехав кладбище, машина забирала влево, затем ещё одни поворот, и вот он, въезд в поселок, обозначенный двумя покосившимися в разные стороны столбами. Дальше шла первая улица, затем вторая, остановка у магазина, чтобы купить пахнущего тмином хлеба, и вот он, постаревший, но с гордо поднятой крышей дом.

Будучи мальчишкой, Илья не просто любил дедовский дом, он не чаял души в пропахнувшем нафталином чердаке, сеновале и, конечно же, в мастерской деда, где каждой вещи, включая грабли, вилы и топоры, было отведено определённое место.

Особенно юному Богданову запомнился звук деревообрабатывающего станка, когда вставленная доска вдруг ни с того, ни с чего начинала вибрировать, выбрасывая завитки пахнущей лесом стружки. То были минуты волшебства. Дед, ловя взгляд отца, что-то кричал, тот принимал доску, у всех троих в глазах светилась радость. Вот она гладкая, как стекло, поверхность, по которой можно было провести ладонью, не засадив при этом ни единой занозы. Больше всех радовался Богданов — младший, ведь ему доставалось главное: отнести доску в дальний угол и положить в общую стопку. Честь, не соизмеримая ни с какой похвалой.

После работы наступало время обеда, и как, само собой разумеется, разговоры. Взрослые говорили о работе, о каких-то там статьях, о политике, о Хрущёве, который зачем-то решил в Сибири выращивать кукурузу.

Единственная, кто никогда не участвовала в разговорах за столом, была бабушка. С взглядом, полным доброты, в одном и том же прикрывающем стянутые в пучок волосы платочке она такой и осталась в памяти Ильи: голубые, как небо, глаза, невероятно добрая, чуть хитроватая улыбка, фартук и почему-то с половником в руках.

«Давай-ка, Ильюшенька, я тебе ещё окрошки подолью. Небось, проголодался? Работа не тётка, сил требует, а значит, кушать надо как следует. Посмотри, как отец с дедом уплетают! Потому что они мужчины. Мужчина должен быть сильным».

Что за тётка и почему её зовут Работой, Илья не понимал. Однако то, как произносила бабушка это, навсегда осталось созвучным с чем-то особенным, главным из всех составных частей жизни, относиться к которому следовало из желания совершать то, в чём человек находит радость. В противном случае терялся смысл работы, потому как та не была созвучна ни с запахом пахнущей лесом доски, ни со взглядом бабушки, полным доброты.

После смерти стариков, которые отбыли в мир иной с интервалом один месяц, дом, опустев, сделался старым, покосившимся, несмотря на то что в окнах по-прежнему красовались усыпанные кудрями ромашек занавески. Всё оставалось на своих местах: печка, самовар, стол и даже любимые бабушкины тряпичные куклы. Исчезло то, что воспринималось как нечто вечное, не поддающееся ни невзгодам, ни трудностям, ни переживаниям.

Дом не жил, он будто существовал. Требовалось переждать, чтобы тот смог обрести то, что на протяжении многих десятков лет охранялось дедом и бабушкой.

Вообще-то в семье Богдановых чтобы ни делалось, всё всегда и во всём подчинялось любовью друг к другу. Отец оберегал мать, та переживала за отца, вместе они воспитывали сына, придерживаясь при этом совета деда: «Запомните, каким одарите ребёнка детством, такой он обеспечит вас старостью».

Позже Илья понял, что со смертью стариков ушло детство. Переступив рубеж юности, взгляды на жизнь стали настолько сложными, что в отдельные моменты и вовсе казались сумрачными. Ощущение болтающегося в водах океана одиночества заставляло метаться в поисках вспомогательных средств, и, хотя запасной вариант в виде отчего дома придавал уверенности, что выплывет, Богданов — младший привык проблемы свои решать сам, оставляя родителям то, что те называли наказанием божьим. Именно так, а не иначе мать относилась к тому, что, переступив тридцатилетний рубеж, Илья до сих пор не был женат. Что касалось отца, тот, избрав позицию нейтралитета, предпочитал рассуждать философски: «Не женился потому, что не встретил ту единственную, которая способна заменить холостяцкую жизнь».

Вмешиваясь в дела сына исключительно в случаях наиглавнейшей важности, Богданов — старший предпочитал больше направлять, чем наставлять, оставляя последнее слово за Ильёй.

Всю жизнь Богданов — старший добивался всего сам. Сам выбрал институт, сам избрал направление журналисткой деятельности. Сам строил планы, идя к цели не по проторённым дорожкам, а через перевалы и пустыни непонимания, подчас вброд, зачастую в кромешной темноте, рискуя попасть в водоворот мнений, выбраться из которого было не так-то просто.

Только одиножды, будучи ещё Николаем Богдановым, он позволил принять решение другому человеку. Произошло это в момент признания в любви.

Вера Кудрявцева, тогда ещё просто Верунчик, оказалась не менее сильным и невероятно решительным человеком. Сама объяснилась отцу в любви, сама выбила из него ответное признание. Сама съездила в Никольское, где после разговора с родителями будущего мужа договорилась о дне свадьбы.

Если бы не решительность Верунчика, Богданов — старший рисковал остаться бобылём. Не потому, что не любил мать или дорожил холостяцкой жизнью, причина состояла в неготовности взять на себя ответственность за жизнь другого человека. Спустя двадцать лет признался: «Ошибка была в том, что я не понимал главного, семья — ответственность не за себя и уж тем более не за кого-либо, семья — ответственность друг за друга. Стоит осознать это, как жизнь начинает обретать иной смысл. Вдумайтесь, когда вам хорошо, кого