– Лизочка, любимая моя, – это не слова, это оттуда, из того, настоящего разговора.

– Цветан, ты… мы с ума сошли оба… здесь же Турция!

– Да при чем здесь?.. Не думай ты ни о чем…

– Я и так… – конечно, она не думала. Или думала только о том, что ей нравится его запах, что это очень странно, потому что он много курит, а она не курит совсем, и о том, как ей, оказывается, нравятся его руки, а раньше она думала, что смотрит на его перстень, и о том, как хорошо вот так стоять и целоваться – именно здесь и сейчас, в антракте своей жизни, именно с этим мужчиной.

– Но… надо же, наверно, попрощаться?

– Не знаю, – выдохнул он, а она изгибом спины, там, где кончался короткий свитер, вдруг почувствовала жар и дрожь его рук, и сама ощутила гладкость и прохладу своей кожи, и саму форму и изящество изгиба, ощутила так, словно все ее пять (шесть? семь?) чувств слились с его, словно она сама была его руками, его губами, словно они стали вдруг единым целым.

– Лиза… ты… ты такая… красивая… ты теперь все неправильно поймешь, – она почти не слышала, но угадывала его слова, – нет, я не могу…

– Что ты говоришь? – действительно не поняла она, и это недопонимание слегка отрезвило ее и заставило чуть отстраниться, чтобы заглянуть ему в лицо, но спина не согласилась на это и только мягко прогнулась назад, вспомнив о некогда мучавшей ее художественной гимнастике, и его руки, мгновенно откликнувшись на ее движение, заскользили по ней выше, и губы не могли уже тратить время на ничего не значащие вопросы, и сердце забилось так, что стало трудно дышать, и его ладонь оказалась там, где сердце, словно хотела успокоить его, но только затрепетала сама – безудержно и страстно.

Потом он что-то сказал, и она осталась вдруг одна во всем мире. Одной было холодно и почему-то страшно, и непонятно было, куда девать руки, и на что смотреть, и как вообще жить дальше – с этим бьющимся почти у горла сердцем, прерывающимся дыханием, чувствующей теперь только пушистую шерсть спиной… и без него.

Лиза обессиленно прислонилась к стене – антракт закончен? Что это было? Или ничего вообще не было?..

«Как это «не было»?! – возмутились губы и руки, и нежный изгиб спины, и потерявшие покой волосы. – Было и еще будет, не может не быть…мы-то знаем».

Дыхание снова прервалось, остановилось на вдохе – он здесь, тотчас поняла Лиза, где он был так долго, целую вечность? Он что-то спрашивал, но она только смотрела и держала его руку… одну, где же другая?

– Какая сумка? – с трудом уловив какое-то знакомое слово, выговорила она.

– Вот эта? И вот пальто… что у тебя еще было – зонт?

– Не знаю… наверно, был… или нет? Да, моя сумка, – все еще не понимая, послушно отвечала она и, путаясь в рукавах, надевала подаваемое им пальто.

– Я сказал, что тебе пора, а я тебя провожу… они в детектив играют… где твоя машина?

– Машина? Там, внизу, на стоянке… Цветан, ты… мы…

– Не говори ничего… да не ищи, у меня большой зонт, нам хватит…

Почему-то они открыли зонт, едва выйдя из квартиры, и, прижавшись друг к другу, забыли о нем, и он упал, потому что у Цветана вдруг не оказалось свободной руки, чтобы держать этот проклятый зонт, и зонт потом лежал, укоризненно покачиваясь, пока они целовались… до тех пор пока не хлопнула дверь подъезда.

– Добрый вечер, – ехидно проговорил кто-то по-русски, и они, не сообразив оглянуться, вопросительно, ничего не понимая, посмотрели друг на друга. Кто мог это сказать, в мире нет никого, кроме нас… еще был зонт, да вот он… или что-то еще все-таки есть?

– Ну-ну, продолжайте… не ожидала от вас, Лиза, а вроде приличная женщина!

– Добрый вечер, Нина Петровна, – автоматическим голосом произнесла Лиза, сама с интересом прислушиваясь к своим словам. – Я вот тоже… не ожидала… извините, спасибо, до свиданья, всего хорошего!

Через секунду ни их, ни зонта не было в подъезде, они бежали по лужам и, отбежав на показавшееся им безопасным расстояние, остановились и расхохотались.

– Фея… фея Карабос! – почти всхлипывала Лиза.

– А «спасибо»-то зачем? Какое ей «спасибо»?! – смеялся Цветан.

– Ой, не знаю я! Я не помню, что я ей… никакого «спасибо» не помню!

– Ты, как пулемет, выпалила: извините, спасибо… еще что-то… там точно было «спасибо»!

– Ну и черт с ней, да? – веселилась Лиза.

– Конечно… только… она может всем рассказать, – посерьезнел Цветан.

– А кто ей поверит? – беспечно отмахнулась Лиза.

Да, третий звонок, ну и пусть! А я вот возьму – и не пойду на сцену: извините, спасибо, всего хорошего! Я устала играть, и артистки чувствовать умеют, я, бедная Лиза, беру отпуск, не антракт, а настоящий отпуск – за свой счет!

– Мало, что ли, она про всех рассказывала? Нет, ну кто поверит, ты мне скажи?! Я и сама…

– Что – ты сама? Не веришь?

– Не верю… а ты, что – веришь?

– А я – да, верю, – он осторожно приподнял ее лицо и прикоснулся губами ко лбу, щекам, опустившимся векам. – Пойдем… этот зонт… он мешает. И потом, ты промокнешь, смотри, что делается!

Поняв его слова буквально, Лиза выглянула из-под зонта.

Обычное измирское ненастье мучило город: с шумом трепало живые изгороди, обрывало с деревьев листья и ветви, с ожесточением вспенивало и расплескивало море, с журчанием гнало по узким улочкам потоки воды, со злобой и наслаждением подбрасывало в воздух неизвестно где найденные газеты и целлофановые пакеты, со свистом и воем набрасывалось на редких прохожих, задирая им одежду и вырывая из рук зонты. Свой они держали двумя (и тремя, и четырьмя!) руками, но он рвался и качался, как черный парус пиратского корабля… он мешал им, был третьим лишним, но как без него?

Они были над городом, на одной из верхних улиц, здесь ветер был особенно силен и злобен, и надо было действительно куда-нибудь идти, чтобы укрыться, но они, вновь соединившись в единое целое, стояли и, как зачарованные, смотрели вниз, на полупустой, находящийся во власти стихии ночной Измир… им не хотелось двигаться, как будто любое движение могло своим практическим смыслом испортить то, что возникло между ними, а это, и только это, было сейчас единственно важным.

Подумаешь, плохая погода – какая разница, какая погода?!

Ничего себе, какая мысль.

После нескольких ураганов, после землетрясения, после своего долгого испуганного ночного одиночества, после всех этих полубессонных ночей, когда она боялась то дождя, то ветра, – это просто революционная мысль!

– Слушай, я не боюсь дождя! – радостно поделилась она, в то же мгновение подумав, что не надо было этого делать, что никогда не надо ни с кем делиться ничем сокровенным, особенно своими страхами. Как говорится, «все, что вы скажете, может быть использовано против вас», никто все равно ничего не поймет так, как нужно, и не пожалеет, а скажет что-нибудь такое… неважно что, но невпопад… или вообще посмеется.