Цепи снова натянулись. Одежда разорвалась на груди. Незнакомец достал из жаровни пару красных камней, положил их Риду на грудь. Крик застрял в горле. Запахло горелой плотью.

– Ну, давай же. Представляй все, что получишь, – велел незнакомец.

Снова зазвенели цепи. Рид подчинился, попытался вспомнить сумму договора на реставрационные работы, затем свои планы. Планы, которые теперь уже могут никогда не сбыться. Сначала это были просто фантазии: хорошие и плохие, низменные и возвышенные…, затем пришли воспоминания. Люди, которых он когда-то любил, родители, детство… Но везде была боль. Безжалостная, безразличная. Боль, которая крупица за крупицей забирала его жизнь, капля за каплей. Боль, которая шептала: «Ты скоро умрешь, художник. Ты скоро умрешь…». И Рид верил ей.

– Так чья эта картина? – спросил его незнакомец откуда-то издалека, решив, что сопротивление сломлено.

– Боттичелли, – прохрипел Рид, ведомый уже не дарами, которые ждали его по окончании работы, а страхом смерти, потому что сомнений не было – стоит ему признаться и незнакомец заберет его жизнь.

– Верно, но боль уйдет, – пообещал ему кто-то и воткнул под ребра раскаленный клинок. Не так глубоко, чтобы убить, но достаточно, чтобы причинить нестерпимую боль.

Прошлое окончательно стерлось. Осталось лишь настоящее. Осталась боль, да, картина, которая по какой-то причине связана с этой болью.

– Так и чья она? – слышится отовсюду шепот. – Чья? Чья? Чья?

Рид слышит звон цепей, но боли уже нет. Боль стала его частью, стала с ним одним целым.

– Ты хозяин этой картины. Ты! Только ты! Ее творец. Ее владыка!

Рид не отвечает. У него нет сил отвечать.

– Столько лет попыток! Столько лет надежд! Столько лет ожидания!

– Но она не моя! – кричит Рид, надеясь, что на следующий вдох у него уже не хватит сил.

Мир вспыхивает безумием боли. Ломаются кости, рвутся сухожилия. Звенят освободившиеся цепи. Раскачиваются кандалы с ошметками плоти.

Рид открывает глаза, пытается подняться. В окно скребется рассвет. Ночная выставка подходит к концу. Люди расходятся. В руках у них блестят бокалы с вином. Высокая женщина в черном вечернем платье и россыпью алмазов на груди помогает Риду подняться.

– Да все нормально, – пытается убедить ее он. Она молчит, приглядывается к нему, расплывается в улыбке.

– Господи, да ведь это же именно вы были реставратором! – говорит она. Рид кивает. – Хорошая работа. – Девушка берет его под руку и ведет вдоль ряда знаменитых полотен, в конец галереи. Рид видит знакомую картину. Знакомое полотно в дорогой рамке. Его полотно, подписанное не его именем.

И где-то далеко снова звенят цепи.

Одаренные люди, получая свободное время, думают о том, чем бы заняться, заурядные личности думают о том, как это время убить.

Артур Шопенгауэр

Их было трое: художник, бездомный и рабочий…

Трое у Изабеллы. Сейчас. В этот отрезок времени. В этом воплощении.

Одного из них звали Трэвор. Он был среднего роста, худощав, с длинными сальными волосами и черными, как ночь глазами, которые, казалось, не смотрят на мир вокруг, а изучают его на ощупь, используя свой взгляд. Этот взгляд нравился Изабелле. Нравился запах художественных красок. Нравилась мастерская. Нравился даже небольшой витраж, который тек каждый раз, как только шел дождь. Дождь, который художник словно и не замечал, если только он не мешал ему рисовать. Кисть скользила по холсту, создавая очередной образ. Изабелла не двигалась. По мастерской гулял сквозняк. За окнами плыли серые облака. Скоро должен был начаться дождь, поэтому художник спешил – не говорил, не бросал ни одного лишнего взгляда, казалось, что даже не дышал. Его очаровывал процесс. Не девушка. Не Изабелла. Сейчас она была лишь сосудом. Красивым сосудом…

Бездомный. В подворотне возле китайского ресторана тихо и пахнет рыбой. Официанты-азиаты выбрасывают в контейнер отходы. Бездомные ждут. Дверь закрывается. Тишину разрывают споры и брань.

Джейкоб отыскал недоеденный кусок форели, сунул за пазуху, закричал, что ему ничего не досталось, завязал драку с мальчишкой, которому досталась початая бутылка саке, которую, скорее всего, выбросили по ошибке. Мальчишка закричал, зарычал, как животное. Джейкоб ударил мальчишку в лицо. Хрустнул сломавшийся нос. Мальчишка закричал еще сильнее, увидел, что дверь в ресторан снова открывается, стих, глотая слезы и кровь, сжался. Два азиата вынесли кастрюлю с сырой рыбой. Гнилостный запах заполнил контейнер. Вонючая слизь затекла Джейкобу за шиворот. Он вспомнил форель, крепче прижал ее к груди, начал выбираться из контейнера, нашел себе темный угол, забился в него, достал отвоеванную бутылку саке, открыл, вздрогнул, увидев Изабеллу, помялся, сделал глоток саке, протянул бутылку девушке.

– Все равно от тебя не отвяжешься! – проворчал недовольно он, но кусок форели решил не доставать.

Саймон. Рабочий. Иногда он пытался вспомнить, когда дал Изабелле ключи от своей квартиры. Несколько раз даже думал сменить замок, но ожидание заставляло его это не делать. Ты приходишь домой, раздеваешься, а в кровати тебя уже ждет женщина. Кожа смуглая и чистая. Глаза большие, не то серебристые и далекие, как месяц, не то чистые и доверчивые, как капля росы. И запах. Иногда это был запах полевых цветов, который напоминал ему о детстве, иногда запах грозы, который так часто заставлял откладывать высотные работы на стройке.

– Ну, так и будешь стоять? – спрашивала его Изабелла, и в голове не оставалось уже ничего, кроме запахов свободы и желания.

Дождь стучится в окна. Художник улыбается. Изабелле нравится его улыбка. Витраж протекает, и вода капает в подставленные ведра и тазы. Мольберт горбатится в сухой части мастерской среди света и тепла. Но мольберт уже за спиной художника.

– Трэвор, – начала Изабелла, сбрасывая с плеч шелковый шарф.

По мастерской все еще гуляет сквозняк. Кожа покрыта мурашками. Соски твердые.

– Не сейчас. – Художник улыбается, протягивает ей платье, смотрит, как она одевается – стоит в стороне, в тени, словно чужой и гладит взглядом стройное тело.

Где-то далеко слышится раскатистый гром. Воздух наэлектризован. Сырое такси везет их по залитым дождем улицам. Ресторан почти пуст. Играет джазовый оркестр. Дешевый оркестр. Дешевый джаз-бэнд. Дешевое вино.

– Хочешь напоить меня? – шутит Изабелла.

– Хочу просто смотреть, – говорит художник.

Тени играют на тонких линиях женского лица. Звуки музыки извиваются, ласкают желанное тело.