было нарушено, а в промежутке произошло некоторое недоразумение. Милюков и я снова обратились к премьер-министру 28 августа в три часа дня, чтобы попытаться убедить его отправить в Могилев нескольких членов правительства вместе с Милюковым, чтобы прояснить обстановку и достичь тем самым соглашения; или, по крайней мере, продолжить переговоры по аппарату Хьюгса. Однако в этом нам было решительно отказано». Я должен упомянуть, что, находясь в моем кабинете, генерал Алексеев все время хранил молчание, если не считать нескольких слов о положении на фронте в отсутствии командования, что имело место. Поэтому я смутно понимал причину его присутствия во время моего разговора с Милюковым. В любом случае до меня не дошло, что 28 августа в три часа дня передо мной сидели не просто сторонники, но соучастники, которые пришли ко мне с определенной встречи, как я об этом узнал позднее. Вряд ли нужно говорить, что на мотивы необходимости продолжения переговоров, которые изложены в приведенном выше показании генерала Алексеева, Милюков в нашем с ним разговоре даже не намекал; ибо, если бы он это сделал, у него не было бы возможности довести разговор со мною до конца.

Милюков рассуждал об интересах государства, о «патриотизме выступления генерала Корнилова», который ошибался единственно в своих методах. Наконец, в качестве ultima ratio[30] он выдвинул причину, которая казалась ему наиболее убедительной и эффективной, а именно, что реальная сила лежит на стороне Корнилова. На какие реальные силы рассчитывали в Ставке и на чем они основывали свою уверенность в широкой поддержке и успехе «открытого выступления против Временного правительства», можно понять из следующей дипломатической телеграммы за № 262 князя Трубецкого, получившего полномочия от генерала Корнилова, которая была отправлена утром 28 августа министру иностранных дел. Я пишу об этой телеграмме как о посланной по поручению Корнилова потому, что перед отправкой ее в Петроград князь Трубецкой показал ее генералу Корнилову, а тот, ознакомившись с текстом, сказал: «Отправьте ее». Вот текст этой телеграммы, которой мне стал известен только сейчас:

«При трезвой оценке положения следует признать, что весь командующий персонал, подавляющее большинство офицеров, и лучшая часть армии на фронте пойдет за генералом Корниловым. В тылу на ее стороне будет стоять все казачество, большинство военных школ, равно как лучшие части войск. К их физической силе нужно добавить превосходство военной организации над слабостью правительственных органов, моральное сочувствие всех несоциалистических элементов населения, постоянно растущее недовольство существующим порядком среди низших классов и среди большинства народных и городских масс, которые одурманены во всех отношениях, и равнодушие, которое повинуется лишь удару хлыста. Бесчисленное множество тех, кто были социалистами в марте, без колебаний немедленно перейдут на их сторону. С другой стороны, последние события на фронте и в тылу, особенно в Казани, продемонстрировали с безошибочной ясностью картину полного банкротства нынешнего порядка вещей и неизбежность катастрофы, если немедленно не разразится кризис.

Это соображение кажется решающим для генерала Корнилова, который понимает, что только решительностью можно остановить Россию на краю пропасти, в которую она иначе скатится. Нечего и говорить, что Корнилов готовит триумф кайзеру, когда германским войскам не придется ничего преодолевать, кроме наших широких просторов. Теперь зависит от людей, смогут ли они на полдороге остановить неминуемый кризис, сделав его, таким образом, безболезненным и сохранив реальные гарантии народной свободы, или если они возьмут на себя, путем оппозиции, ответственность за новые бесчисленные бедствия. Я убежден, что лишь немедленное прибытие сюда премьера, заместителя военного министра и вас, для установления совместно с Верховным главнокомандующим основ сильной власти, поможет отвратить грозную опасность гражданской войны».

Разве эта телеграмма еще раз не подтверждает, что мои срочные меры против выступления генерала Корнилова имели достаточные основания?

Насколько я помню, я ответил, что скорее умру, чем подчинюсь правым аргументам силы. Я добавил, что был поражен сделанным мне, премьеру, предложением, чтобы я продолжил переговоры после того, как генерал Корнилов осмелился заявить, что члены Временного правительства — агенты германского Генерального штаба. Да, я был очень зол. Я чувствовал особый гнев из-за полнейшего равнодушия Милюкова по отношению к этой, мягко говоря, совершенно недопустимой выходке Корнилова, хотя среди членов Временного правительства кое-кто был ближайшим политическим другом Милюкова. Даже князь Трубецкой, испытывавший на себе сильное давление в атмосфере Ставки, упоминает, что, когда 28 августа он ознакомился с содержанием «Обращения к народу» (приказ Корнилова № 1), он был «настолько изумлен им, что даже усомнился в его подлинности», и ему стало ясно, что «авантюристы подсунули генералу Корнилову документ, который тот подписал, не ознакомившись с ним должным образом». Текст документа ясно дал понять Трубецкому, что примирение невозможно.

Я также помню, что по ходу того разговора указал Милюкову на то, что мое отношение к выступлению Корнилова не отличается от отношения к большевикам в июле; что с точки зрения власти в государстве положение в обоих случаях точно такое же и что правительство столкнулось с аналогичной попыткой захватить власть силой и т. д. Я помню, как отстаивал Милюков, исходя из различий в мотивах преступления (относительно различий в мотивах я и сам этого не отрицал, как не отрицаю и сейчас), необходимость иного отношения со стороны правительства к самому преступлению. Таким образом, передо мною оказалась инверсия Мартова в июле. На самом деле передовицы в газете «Речь» (ведущий орган социал-демократов) в это время перекликались с передовицами «Новой жизни» (орган меньшевиков-интернационалистов) в период большевистского выступления.

Я уже упоминал, что отдельные выдающиеся либералы своим поведением в корниловские дни давали обильный материал большевистским и околобольшевистским демагогам. В рядах демократии началось окончательное наступление на единственную национальную идею, которая могла спасти государство от политической смерти, — на идею единственной универсальной национальной власти. Некоторые начали нападать открыто, другие — трусливо, прячась за паролем «коалиция без кадетов», хотя они прекрасно понимали, что этот пароль практически означал отрицание коалиции, поскольку все, что было прогрессивным, но не демократичным, включая промышленную аристократию Москвы, тогда объединилось вокруг конституционно-демократической партии.

После выступления Корнилова правительство осталось одиноким в своем стремлении вновь объединить «представителей всех тех элементов, которые ставили вечные и общие интересы страны выше временных и частных интересов отдельных партий или классов». Правительство в своем послании к населению от 1 сентября, в котором оно провозгласило Россию республикой, объявило это стремление безотлагательной задачей. «Вечное и универсальное» было забыто всеми партиями и классами во имя «временного и частного»; и среди демократии, и среди буржуазии непримиримое, но активное меньшинство быстро захватывало влияние и власть. Если, однако, можно понять большевиков, которые, выпустив