что дам им требуемое разрешение. Однако на следующий день, 28 августа, со стороны Корнилова последовал не только открытый акт неповиновения, но и заявление о том, что мы — Временное правительство — германские агенты. Я отказал дать разрешение казакам отправиться в Ставку, сказав, что при создавшихся условиях никакое посредничество или поездки для улаживания дел невозможны, поскольку проблема перешла в совершенно иную стадию. Казаки были сильно возбуждены и сожалели о том, что я сначала позволил им выехать в Ставку, а потом отменил разрешение. Я все время отвечал им, что в этот промежуток времени положение изменилось коренным образом.

[В целом в августе поведение Совета казачьих войск было довольно провокационным; в те дни его члены и особенно председатель с трудом удерживались от того, чтобы не выплеснуть наружу свои истинные мнения и намерения. Мне пришлось говорить с ними довольно резко, тем более что я мог противопоставить их политическим заявлениям нрав казаков на фронте, которые после того, как Советом казачьих войск была выдвинута резолюция о возможности смещения Корнилова, возражали против политики Совета. Когда позднее, 29 и 30 августа, одна депутация за другой прибывала ко мне из объединений 3-го казачьего полка, я в первый раз получил возможность убедиться в необычайном преувеличении идеи о каком-то особом союзе между высшими и низшими чинами в казачестве. Я смог еще раз в этом убедиться через мой собственный опыт в Гатчине. Когда туда прибыла делегация Совета казачьих войск и начала, помимо прочего, действовать против меня, как «предателя» Корнилова, казаки не имели успеха среди рядовых и младших офицеров полка, но, напротив, обнаружилась благодатная почва для большевиков-пропагандистов, которые также агитировали против меня, но сосредотачивали свое внимание на совершенно других вопросах. В конце концов, после того как большевики решили «доставить» меня Дыбенко, они намеревались заодно арестовать и своих же офицеров. Следовательно, я ничуть не удивился, когда до меня дошли печальные новости о сражении на Дону против московских большевиков.]

Раупах. А как насчет предложения Якубовича, Туманова, Савинкова и Лебедева пойти на компромисс?

Керенский. Я не помню никакого разговора с Якубовичем и Тумановым. Что же до Савинкова, с ним состоялся разговор о том, чтобы предоставить возможность обговорить этот вопрос со Ставкой по прямому проводу, уже вечером 26 августа.

Раупах. Но после этого разве он не говорил, что это еще возможно?

Керенский. Ему дали возможность говорить по прямому проводу, что он и делал на протяжении всего дня. Однако, когда пришла телеграмма Лукомского, о которой вы, вероятно, помните, и Савинков прочитал ее, он сделал мне заявление насчет того, что ссылка на него — клевета и что он никогда не проводил и не мог проводить переговоры от моего имени. Он сделал такое же заявление Корнилову по прямому проводу.

Раупах. Не послужил ли тот разговор причиной того, что Савинков указал, что была некая возможность…

Керенский. Это было той ночью.

Раупах. После разговора по прямой линии?

Керенский. Возможно. Я не помню.

Раупах. Я особенно желаю прояснить вопрос относительно всех упомянутых людей.

Керенский. Это были люди разного рода; их следует разделить на две группы. Что касается казаков, они просто беспокоились о том, чтобы вовремя добраться до Ставки. Я не сомневаюсь, что среди таковых находились люди, которые, как, например, Милюков, были убеждены, что победа будет за Корниловым, а не на стороне революции.

Раупах. На стороне «реальных сил»?

Керенский. Как я раньше говорил, всех этих людей нельзя сваливать в одну кучу. Что до Якубовича и Туманова, я не помню, чтобы говорил с ними. Вероятно, они тоже говорили со мной, но эта беседа, наверное, была настолько несущественна, что я ничего о ней не помню. Я знаю одно: когда я спросил, как так получилось, что я не видел ни Туманова, ни Якубовича, мне кто-то сказал, я точно помню, что все это дело так сильно подействовало на Туманова, что он находится в крайне подавленном состоянии. Я думаю, что Якубович пришел позже, и, если не ошибаюсь, я попросил его пригласить несколько человек, чтобы помочь организовать оборону. Между тем я отчетливо помню предложение Савинкова говорить по прямому проводу 27 августа и потом визит Милюкова 29-го. Впоследствии на собрании Временного правительства, когда мы обсуждали этот вопрос, я думаю, уже накануне разрешения кризиса, часть Временного правительства высказалась за необходимость компромисса в свете «корреляции сил» и необходимости избежать волнений. Некоторые возражали, что это неминуемо укрепит позиции большевиков. Проводились разные разговоры, но в другой связи — в связи с оценкой корреляции сил. Я стоял на определенной позиции, что не существует двух партий, но только Временное правительство и генерал, нарушивший свой долг.

Была еще группа лиц, выражавшая часть общественного мнения, которые считали, что существуют две партии с равными правами бороться за власть; вести друг с другом, так сказать, мирные переговоры и призывать к посредничеству. Я придерживался мнения, что такой курс нанесет решающий удар идее революционной власти и объединению, которое она учредила с начала революции. Следовательно, я не мог принять точку зрения о двух лагерях, ведших переговоры через посредников, принимая во внимание, что нарушу клятву, встав на такой курс.

Раупах. А не было предложения провести переговоры в свете возможности такого непонимания?

Керенский. Савинков внес такое предложение вечером 26-го.

Раупах. После разговора на телеграфе. А как насчет Терещенко и Лебедева?

Керенский. Я не помню таких вещей в отношении Лебедева, скорее, наоборот… Лебедев очень подозревал Филоненко в участии в этом деле; а уход Филоненко был, справедливости ради говоря, вызван передачей Лебедевым некого разговора, который имел место в штабе в ночь, когда Филоненко прибыл из Ставки. Что же до Терещенко, то он одно время действительно выступал за соглашение. На самом деле он даже сказал на одном собрании Временного правительства, что дело должно быть урегулировано таким образом, что и Керенский, и Корнилов должны быть устранены, и таким образом, обе партии будут умиротворены взаимной жертвой.

Шабловский. Кто разработал проект воззвания к региональным комиссарам в провинции: на нем была ваша подпись?

Крохмал. Простите, кто составил сообщение от 27 августа?

Керенский. Не помню.

Шабловский. А обращение к провинциальным комиссарам?

Керенский. Я не могу и об этом сказать.

Шабловский. Нас интересует участие Некрасова; разве оно не было составлено им?

Керенский. Что вы имеете в виду под «участием Некрасова»? Он ни в чем особенно не участвовал.

Шабловский. Мы спрашиваем об этом на основании газетного абзаца, в котором говорится, что Временное правительство было готово воздержаться от