на Верхней Северной улице, в самом центре «нового Поплара», как тогда называли этот район. Сеть недавно проложенных улиц к северу от береговой линии была застроена скромными коттеджами, рядами стандартных домиков для среднего класса и квартирами для рабочих семей. Писатель Джером Клапка Джером провел здесь детство. Он вспоминал, что в 1860-е годы это был район контрастов, где «город и деревня беспрестанно теснили друг друга». Район окружали болота, на которых по-прежнему ютились фермы, а по улицам водили стада коз и коров. Нередко можно было увидеть и «шествия безработных» от доков к работному дому и обратно[194].

В теории социальный уровень жителей Верхней Северной улицы не слишком отличался от уровня обитателей Манстер-стрит, где находилась кофейня Дэниела Фрайатта. В этом районе селились те же бакалейщики, аптекари, портные и мясники. Вероятно, Страйды желали видеть в числе своих клиентов не простых портовых рабочих, а учителей, каменщиков, слуг, судостроителей и рабочих, живших в тех же домах, что и лавочники. Кофейню сознательно расположили в доме напротив методистской церкви Троицы. Накопления Джона пошли на аренду помещения и первоначальные вложения, необходимые, чтобы бизнес окреп, но и Элизабет могла внести свою долю. Поскольку Джон умел плотничать, он мог полностью отделать интерьер или улучшить прежнюю отделку. Обычно в кофейнях стояли простые деревянные скамьи, лакированные перегородки и раскладные столы. Элизабет имела опыт работы служанкой, и они с Джоном вполне могли управляться с кофейней собственными силами. Чарльз Диккенс так описывал «опрятных официанток» – примету кофеен для рабочего люда: «немногословные», они «без устали твердили две неизменные присказки: “кофе с булочкой” да “чай с яйцом”»[195]. Хозяева кофеен трудились с раннего утра и до поздней ночи, но зато сами определяли, когда начинать и когда заканчивать рабочий день. Впервые Элизабет убиралась, готовила, стирала и подавала не ради хозяев, а для себя и их с мужем общего дела.

Открыв кофейню, Страйды, скорее всего, столкнулись с конкуренцией со стороны пабов. Несмотря на популярность кофеен, не каждый рабочий был готов отказаться от спиртного и веселого компанейского духа, царившего в лондонских пабах. Хотя у кофеен, несомненно, были завсегдатаи, в зависимости от местоположения дела могли идти то лучше, то хуже. Даже самая уютная кофейня могла закрыться, если в районе было слишком много пабов и слишком мало трезвенников. К 1871 году Страйды убедились в этом на собственном горьком опыте и были вынуждены перенести свое предприятие в дом № 178 по Поплар-Хай-стрит. Они надеялись, что там торговля пойдет поживее. Первая неудача дорого обошлась супругам. Чтобы хоть как-то покрыть финансовые потери, Джон вернулся к прежнему ремеслу – по крайней мере, на неполный рабочий день. В переписи населения за тот год он называет себя не владельцем кофейни, а плотником. Но все же Страйды не собирались признавать поражение и бизнес свой сберегли.

Со дня их свадьбы прошло четыре года, а у Элизабет по-прежнему не было детей. Если она и беременела, то не могла выносить ребенка до полного срока – скорее всего, из-за своей коварной болезни. Несмотря на то что сифилис у нее находился в латентной стадии и заразить мужа она не могла, многократно повышался риск выкидыша и появления на свет мертворожденного ребенка. Вероятно, пытаясь похоронить прошлое, Элизабет стыдилась раскрывать Джону свой секрет. Когда один из супругов заболевал сифилисом, это навлекало позор на всю семью и считалось трагедией, хотя обычно во всем винили неверных мужей, которые посещали проституток и содержали любовниц. В учебниках по медицине именно подобная ситуация всегда называлась причиной распространения сифилиса, причем мужчин частично оправдывали, утверждая, что истинными виновницами проблемы являются эгоистичные и аморальные работницы секс-индустрии[196]. Ситуация, когда мужчина женится на женщине, которая в прошлом вела сексуальную жизнь и подцепила сифилис, по викторианским меркам была просто невообразимой. В эпоху, когда материнство определяло саму сущность женщины и считалось ее главной жизненной целью, неспособность Элизабет родить страшно угнетала ее, особенно если учесть, что всю вину за ее несчастья общество и церковь целиком возлагали на ее плечи. Воспитанная в лютеранской вере, Элизабет наверняка не сомневалась, что случившееся с ней стало наказанием за греховную жизнь. Точно неизвестно, как к этому отнесся Джон и его набожные родственники-методисты. В первые годы брака с Элизабет Джон поддерживал связь со своим братом Чарльзом, его женой и детьми, но после 1872 года их пути расходятся. По всей видимости, в семье Страйд произошел раскол, причем, очевидно, это случилось после смерти достопочтенного отца семейства.

В начале 1870-х Уильяму Страйду было уже почти девяносто лет. Упрямый и непреклонный, он и в столь пожилом возрасте не пропустил ни одного собрания Комитета Ширнесской пристани. Однако к концу лета 1873 года его здоровье ухудшилось. Шестого сентября он умер в собственном доме, где жил с сыном Дэниелом. Перед смертью за Страйдом ухаживала дочь, Сара Энн. Несмотря на то что Уильям Страйд принял столь деятельное участие в развитии Ширнесса, некролог о нем в местной газете оказался на удивление кратким. В статье говорилось, что «в городе он пользовался всеобщим уважением»[197]. Не было ни перечня великих деяний Страйда, ни упоминаний о его бескорыстных актах милосердия, но что особенно показательно – ни слова о любящих и скорбящих родственниках.

Дольше всех из детей Страйда, не считая Дэниела, прожил с отцом Джон. Если у кого-то и были основания рассчитывать на наследство, то именно у него, второго сына, который оставался холостяком до сорока с лишним лет и продолжал жить в Ширнессе, жертвуя своим доходом и финансовым благополучием своей будущей семьи. Однако, когда 30 сентября огласили завещание, детей Уильяма Страйда ждал сюрприз.

Почти всю собственность отец завещал Дэниелу. Ему достались пять домов по Страйдз-роу и два дома на Виктори-стрит вместе с «участком земли, конюшней, сараем для хранения угля, мастерской и садом». Дочери, Саре Энн Снук, проживавшей по соседству с отцом, отошли два дома на Страйдз-роу. Брат Джона Эдвард, который остался в Ширнессе, выучился на хирурга и был гордостью отца, унаследовал дом по Страйдз-роу[198]. Джон не получил ничего; отец даже не упомянул его в завещании.

Уильям Страйд оказался мстительным человеком, который после смерти четко обозначил, кто из отпрысков вызвал его недовольство, а кто, напротив, порадовал его. Старший брат Джона – Уильям Джеймс, человек, глухой от рождения, – едва сводил концы с концами и всю жизнь был простым рабочим в Ширнессе. Однако его тоже не включили в завещание, как и других сыновей, уехавших из Ширнесса в Лондон.

Едва ли можно считать случайным совпадением и то, что через несколько месяцев после смерти Уильяма Страйда Джон и Элизабет продали свою кофейню. Скорее всего, после закрытия первой кофейни