– Просто не люблю чопорности. В Столешниках есть симпатичная кафешка. Какие там пирожные! Кондитера следует привлечь к суду по статье за распространение наркотиков.

Я наслаждалась обществом Жени. За ужином он держался просто и галантно, был внимателен, но ненавязчив. Красивые мужские поступки хотя и трогают женское сердце, но они эпизодичны. А хорошие манеры постоянны и приятны. Женя слушал мою трескотню благосклонно. Каюсь, поначалу мне почему-то не приходило в голову, что ему тоже есть о чем рассказать.

На стене в кафе висели флажки разных государств. На один из них: ядовито-зеленое полотнище со звездами дугой, под ней три золотые перекрещенные стрелы наконечниками вверх – я обратила внимание.

– Первый раз вижу. Наверное, какая-то африканская страна.

– Это флаг Адыгеи, – сказал Женя и почему-то ухмыльнулся.

– Какая-то интересная история с ним связана? – прицепилась я.

– В сороковых годах девятнадцатого века резидент английской разведки в Константинополе презентовал им этот флаг. Для пущего эффекта Уркварт, так звали резидента, выдал его за «санджак-шериф» – знамя пророка, якобы торжественно освещенное религиозными лидерами Константинополя. Двенадцать звезд обозначают двенадцать адыгейских (черкесских) племен, три перекрещенные стрелы – единство трех княжеских адыгейских родов. В 1992 году знамя достали, стряхнули пыль и подняли на флагшток.

Словосочетание резидент разведки напомнило мне слухи, которые ходили среди наших одноклассников. Будто бы Женя Уколов после Бауманки не работает в секретном институте, а учится на разведчика в институте КГБ.

Я спросила с наивной непосредственностью:

– Павел Андреевич, вы шпион?

– Видишь ли, Юра…

– Ой, я не прошу выдавать секреты, подрывающие безопасность нашего государства!

– Да какие секреты. Все, что можно и нельзя, давно растрезвонили. В прошлом и недолго был шпионом, если вам не по душе слово «разведчик».

– У вас и звание есть?

– Есть.

– А какое?

– Полковник.

– С ума сойти! Настоящий полковник!

– Живой, можно потрогать.

Ему не очень приятен был этот разговор, но мой жгучий интерес был гораздо сильнее, и я впилась как пиявка.

Выяснила, что Женя побывал только в одной зарубежной командировке в далекой латиноамериканской стране. Потом подлец-предатель сбежал к врагам американцам и спалил многих сотрудников, ставших невыездными.

– Вас списали в архив? Уволили?

– В советское время уволить офицера было не так-то просто. Да, имелась опасность оказаться в архиве. Хотя туда пристраивали, как правило, разведенцев и алкоголиков. Мне повезло, я занимался аналитической научной работой.

– И теперь?

– И теперь, выйдя в отставку. В крупной корпорации.

– У вас и степень научная есть? И научные труды?

– У меня есть все, что разумный и трудоспособный человек может заработать за двадцать с лишним лет. Александра Петровна, хотите еще пирожных?

– Хочу, но не могу определиться. Панакоту ягодную или брауни с орехами?

– Вы сейчас по-русски говорили?

– Да, вы правы! Простой белый трюфель. И кофе. Почему вы не пьете чай или кофе?

– Потому что я не молод. Кофеин после семи вечера обеспечивает мне бессонную ночь. Давайте не будем скромничать и закажем вам и трюфель, и эти, как их…

– Заманчиво. Но вам придется пообещать, что после моего пищевого удара вы достанете табельный маузер и пристрелите кондитера.

– Боюсь, я давно не смазывал свое оружие.

Мы шли по Большой Дмитровке. До метро «Охотный Ряд» минут пять ходу. Разговор затихал. На меня накатила грусть, даже плакать захотелось. Сейчас мы спустимся в метро, нам ехать по одной, красной, ветке, но в разные стороны. Попрощаемся, поблагодарим за прекрасный вечер. Других вечеров не будет. Снова мне назначать свидание – потерять лицо. Порядочные девушки не навязываются. Я готова потерять лицо, честь, повиснуть у него на шее, меня не страшат никакие условности. Но его точно страшат, напугают, ему только прилипчивых барышень не хватало.

Женя тоже молчал. Последние двести метров мы напоминали поссорившихся, надутых спутников, не чаявших расстаться. Женя действительно думает, как деликатнее со мной проститься? Или все-таки подыскивает слова, повод для новой встречи? Я до боли стиснула кулаки. У гель-лака была прочность пластмассы, ногти не сломаются, войдут в кожу, порвут сухожилия. Пусть этот молчун увидит меня с окровавленными руками! Пусть ему будет стыдно, плохо, пусть напугается и порвет свою рубашку на бинты!

Старичок-Боровичок! Миленький, добренький, хорошенький! Просыпайся, старый гриб! Хватит дрыхнуть! Быстренько схватил колокольцы, позвонил, наколдовал!

У входа в метро Женя остановился и повернулся ко мне, но смотрел в сторону:

– Александра Петровна, вы бывали в Музее русского импрессионизма?

«Нет! – захотелось выкрикнуть мне. – Не бывала. Вообще ни в одном музее никогда. Сводите меня, пожалуйста! Я серая, дремучая, возьмите надо мной культурное шефство!»

Хороша бы я была, придя в музей и встретив там замечательного экскурсовода, которая провела для меня вип-экскурсию: «Вы снова у нас, приятно видеть, что экспозиция вас заинтересовала».

– Была, мне очень понравилось. С удовольствием пойду еще раз, да я и планировала.

– Тогда, может быть, на следующей неделе?

– А если послезавтра?

– Договорились.

Я ликовала. Едва удержалась, чтобы не запрыгать на месте.

Отвела душу дома, выплясывая перед зеркалом.

Когда мы бродили по залам музея, я вспоминала то, что слышала от экскурсовода. Женя хорошо знал биографии Коровина, Серова, Кустодиева, Грабаря, Кончаловского.

– Да вы знаток живописи!

– Подготовился, почитал в Интернете.

– Картины мастеров импрессионизма, не все, конечно, – призналась я, – оказывают на меня благостное, сладкое действие.

– Большее, чем пирожные?

– Ну, почти. Сравнимо, как опьянение. Я собрала приличную коллекцию альбомов импрессионистов, у меня их под сотню.

– Начали собирать в детском саду?

– Собирать начали родители.

– Простите!

Извиняться на мой очередной прокол – это мило.

– Евгений Евгеньевич, вы бывали в Париже? В Лувре, в музее Орсе?

– Бывал.

– Завидую. Репродукции в альбомах, на экране монитора все-таки не то. Как шампанское и лимонад.