— Куда?! Для таких грязных павианов, как ты есть табурет! — он ткнул пальцем в сторону стола, возле которого и впрямь стоял низкий табурет, не замеченный мной изначально. — На кровати сплю я, а от тебя разит так, словно ты не мылся с рождения!

Несмотря на обуреваемые тревогу и волнение, я сумел ответить:

— Ты же сам говорил, что у вас никаких придворных обычаев нет.

На лицо Азамата вернулась улыбка. Только не та веселая и дружелюбная, как раньше. Нет. Она не предвещала ничего хорошего и напоминала оскал хищного зверя.

— Я и не соврал. Оглянись, — он развел руками, — здесь нет никакой ширмы, которая будет отделять нас во время разговора. Я не заставляю тебя падать на колени и марать подошвы моих сапог твоими слюнями. Нет, я указал тебе на табурет, ибо не хочу, чтоб мне постель засрали! А вот ты, — тут он ткнул в меня пальцем, — кажется, уже начал забывать, что я говорил каких-то несколько минут назад. Память, видимо, нехило так отшибло, пока разгуливал по пустыне, сверкая голой задницей. Вопросы задаю я. Говорить буду я. А ты раскроешь пасть только тогда, когда прикажу я!

Все это было сказано повышенным тоном, с нотками злобы в голосе, однако веять холодом от этого стало не меньше.

Я, молча, не отрывая взгляда от Азамата, сел на табурет, облокотившись спиной о крышку стола.

Глава удовлетворенно кивнул:

— И не вздумай совать свой горбатый нос в папирусы и глиняные таблички. Не то придется его тебе отрезать. Хотя, уверен, читать ты все равно не умеешь. Ведь никакой ты не торговец, — он подошел к кровати и встал возле изножья, опершись на него локтем. При этом Азамат продолжал буравить меня взглядом.

«Папирус? Вот значит, как называется эта тонкая желтая вещица с письменами».

К своему удивлению, я не испытывал страха перед этим человеком. Того страха, что вызывал у меня Тегим-апал. Страха, что я ощущал тем утром, когда ко мне прибежал Сему, чтобы известить об обрушении дома корзинщика. И уж тем более, не того страха, что я испытал, встретив Минотавра. Пусть это и было видением. Да, сердце билось учащенно. Тело требовало движения. Но это был не страх. Скорее сильное волнение. Не более. Быть может, все те тяжкие испытания, что влекла моя судьба, каким-то образом закалили силу духа? Может быть. Но я решил подумать над этим вопросом в другой раз. Сейчас был явно не подходящий момент для рассуждений.

Прошла минута полного молчания, прерываемая лишь редким приглушенным ворчанием верблюдов снаружи.

Наконец, Азамат произнес:

— Ты не торговец.

Я вздохнул:

— Да, я не торговец.

— Тогда кто ты?

— Ремесленник.

— Откуда?

— Из Вавилона.

— Из Вавилона, значит, — он выдержал короткую паузу, — и что же делал вавилонский мушкену посреди пустыни?

Я внимательно посмотрел на него:

— Мне начать с самого начала?

— Если я прикажу, то ты начнешь, хоть с конца, если мне будет надо. Еще раз спрашиваю, что ты делал в пустыне?

«А этот человек будет даже поискуснее в допросах, нежели совет жрецов Эсагилы или Эмеку-Имбару».

Я задумался, подыскивая наиболее подходящий вариант ответа.

— Помни, я чую ложь за тысячу локтей, — донесся голос Азамата.

«Ты так часто об этом говоришь, что только мертвец не запомнит» — подумал я, но вслух сказать не решился.

— Пытался выжить, — наконец, получил он мой ответ.

Судя по мимолетной искорке в глазах Азамата, он его оценил, но более ничем не выдал себя.

— Как ты оказался в пустыне?

— Меня привез туда тюремщик-ассириец.

— Для чего?

— Чтобы привести приговор суда в исполнение.

— И чем же ты провинился перед богами?

Я посмотрел ему прямо в глаза, прежде, чем ответить:

— Наивностью.

Вновь эта мимолетная искорка в глазах Азамата. Очевидно, он не ожидал от меня такого ответа. В то же время главарь разбойников не мог поймать меня на лжи. Я сказал чисто то, что испытывал на душе. Да, я не договаривал многого, но и не врал. Но самому себе я врать не мог — я теперь действительно считал, что был наивным дураком и имей чуть более реальный взгляд на мир, быть может, не вляпался бы в такую кучу дерьма.

— В чем проявилась твоя наивность?

— В вере в закон и справедливость.

Веселые огоньки так и заплясали в черных глазах Азамата, но теперь я не мог понять — это очередная реакция на мой ответ или насмешка?

— За что тебя осудил совет жрецов Эсагилы? — внезапно спросил он.

От неожиданности я чуть не упал с табурета:

— Откуда ты…

— Вопросы задаю я! — огоньки померкли, уступив место непроглядной тьме.

«Как земляной лев».

Я сидел, не в силах что-либо ответить.

— Дар речи потерял? — Азамат слегка повысил голос. — Не начнешь отвечать, я отрежу тебе язык. Тогда всю жизнь будешь мычать, словно вшивый верблюд.

— За убийство корзинщика, — выдавил я.

— Брешешь! Как собака брешешь! Жрецы не занимаются такими мелкими делами.

— Хорошо, хорошо, — я вскинул руки, — за убийство писца, но…

— Довольно, — резко перебил он, — твое «но» меня не волнует. Вот это уже пахнет правдой.

Я сидел, глядя на него, испытывая смесь злобы и восхищения.

«Как он узнал, что меня судил совет жрецов? Да сожрет меня Ламашту, я понятия не имею!».

— Кто твой лучший друг? — задал Глава новый вопрос, чем еще больше сбил меня с толку.

Он настолько быстро переходил с одной темы на другую, что голова шла кругом. Очевидно, Азамат этого и добивался —