Внутри огненной ловушки, спотыкаясь, налетая друг на друга, метались обезумевшие от страха люди с белыми повязками на головах. Их лица, искаженные злобой и отчаянием, в неверном свете огня казались неестественно желтыми; в руках блестело оружие – мечи, топоры, кинжалы. Как с невольным облегчением отметил граф, ни луков, ни арбалетов у них не было.

Хольг не был трусом, но разумная осторожность – одна из главных добродетелей любого человека, а уж тем более будущего Правителя…

Один разбойник, молодой высокий парень с небольшой, аккуратно подстриженной бородкой, вел себя как предводитель: не поддавшись смятению, пытался успокоить своих людей, что-то кричал, размахивая руками, но его не было слышно из-за рева бушующего огня и воплей обезумевших от страха злодеев. И тут за дело принялись стрелки…

С такого расстояния не промахнулся бы даже ребенок. Первым рухнул на землю тощий, жилистый мужик с черной повязкой на правом глазу, пораженный в сердце. Сначала он медленно качнулся, удивленно глядя единственным уцелевшим глазом на короткое оперенное древко, торчавшее из груди, затем упал вниз лицом, нанизав себя на стрелу, как на вертел, и жало наконечника выскочило у него из спины меж лопаток. Сразу за ним свалились еще двое, потом еще и еще… Разбойники, окончательно обезумев, заметались вдоль огня, тщетно стараясь отыскать хоть крохотную лазейку, но беспощадное обжигающее пламя отбрасывало их прочь, а стрелы продолжали собирать свою кровавую дань.

Граф, торопливо приближаясь ко рву, крикнул Гумару:

– Передайте стрелкам мой приказ: вожака не трогать! Того, что с бородкой! Похоже, это и есть Барон, он нужен мне живым.

Сотник метнулся в сторону. Разбойники тем временем попытались прорваться обратно через ворота, но там бушевал гораздо более сильный огонь, а со сторожевой площадки тоже полетели стрелы. Два лучника Хольга, которые были вне себя от злости из-за того, что пришлось несколько часов пролежать рядом с мертвецки пьяными, храпящими болванами, дыша исходившим от них перегаром и терпя боль в сведенных судорогой мускулах, теперь сполна отвели душу, выбирая цели по вкусу.

Граф подошел к ограде так близко, как только позволял жар от огня. Его охватил буйный, ликующий восторг. Хольгу приходилось разить врагов собственной рукой, и ему было хорошо знакомо пьянящее упоение кровью. Но никогда прежде это не доставляло такой радости.

Он смотрел, как стрелы впиваются в тела разбойников, и чувствовал наслаждение, граничащее с экстазом. Жалкие ничтожества, слизняки! На кого посмели покуситься, чью жизнь задумали оборвать! Так подыхайте же, подыхайте, как крысы в ловушке!

То ли Гумар успел передать приказ, то ли стрелки инстинктивно почувствовали волю графа, но разбойничий предводитель в зеленой куртке оставался невредимым, будто заговоренный. Стрелы проносились мимо, не задевая его, а жалкая кучка еще живых разбойников редела на глазах. Кто-то в панике бросался на землю, стараясь укрыться за телами мертвых товарищей, кто-то бешено вращал мечом, тщетно надеясь отразить летевшую со всех сторон смерть. Один разбойник, отшвырнув оружие, упал на колени и с мольбой протянул вперед руки, что-то выкрикивая… Так, на коленях, он и умер, получив три стрелы почти одновременно.

К вожаку, видимо ища защиты, прижался низенький щуплый паренек, совсем еще мальчишка. В широко раскрытых глазах, устремленных прямо на графа, застыл смертный ужас, смешанный с какой-то безумной надеждой. Парню страстно, беспредельно хотелось жить – граф прочитал его мысли с такой же легкостью, как если бы они были написаны на пергаменте. Наверное, с таким же ужасом и надеждой смотрят приговоренные к смерти на дверь камеры, когда в ее замке с лязгом проворачивается ключ.

Не колеблясь, Хольг повелительным жестом подозвал к себе ближайшего арбалетчика. Значит, змееныш хочет жить. А те, кого он убивал, разве не хотели?! Это теперь он маленький, глупый и беспомощный. Перед своими жертвами, наверное, представал совсем другим… Сколько ему лет – шестнадцать, семнадцать? Пора бы уже соображать, что к чему. Хотя бы на детском уровне: убивать и грабить очень нехорошо. А если даже такого соображения нет, тогда, во имя всех святых, какое право он имеет осквернять своим присутствием землю?!

Граф, усмехнувшись, отдал приказ арбалетчику, и короткая тяжелая стрела с гудящим щелчком отправилась в полет. Парень дернулся, инстинктивно попытавшись схватиться за древко, торчащее из горла, и медленно осел вниз.

Дикий крик разбойничьего предводителя чуть не перекрыл рев пламени. Вожак уставился на Хольга с такой лютой, убийственной ненавистью, что граф невольно вздрогнул и потянулся к рукояти меча.

«Младший брат, что ли?» – недоуменно подумал он.

И тут кто-то сильно дернул его за рукав. Он неожиданности и испуга Хольг чуть не подскочил, а сердце, на секунду замершее, бешено заколотилось о ребра. Не будь на его голове шлема, волосы могли встать дыбом.

– Папочка!

Потрясенный граф, оглянувшись, увидел сына. Мальчик, прибежавший сюда босиком, в одной ночной рубашонке, красный от обиды и возмущения, чуть не плакал. В руках он сжимал свой игрушечный арбалет, взведенный и снаряженный тупоконечной стрелой, а его большие, всегда печальные глаза сверкали от гнева.

– Папочка! Ты же обещал мне! Обещал!

Граф успел только подумать: «Куда смотрел идиот Робер?!» В следующую секунду, подхватив с земли короткое копье, оброненное кем-то из убитых разбойников, вожак испустил хриплый, яростный вопль, в котором уже не было ничего человеческого, и бросился к нему. Прямо через бушующий огонь.

В черное небо взлетел целый сноп искр. Взметнувшийся язык огня в одно мгновение спалил все волосы на голове злодея, уничтожил бородку, усы, брови и ресницы. Загорелась одежда, омерзительно запахло паленым мясом. Вожак, истошно воя, повис всей тяжестью на ограде, и несколько кольев, не выдержав, подломились. Живой факел грузно шлепнулся на кучу рыхлой земли, завертелся, сбивая пламя…

Арбалетчик, шепча молитву трясущимися губами, торопливо крутил рукоятку ворота, натягивая толстую тугую тетиву.

Вожак поднялся и, спотыкаясь, как пьяный, двинулся к графу.

Хольг никогда не был трусом. Но сейчас он застыл на месте, словно парализованный. Зрелище, представшее его взгляду, было столь ужасным, что графа чуть не стошнило. Не отрываясь он смотрел на кусок обугленного, кровоточащего мяса, которое минуту назад было человеческим лицом. Ненавидящий взгляд глаз, каким-то чудом уцелевших, буквально пригвоздил его к месту.

– Стреляйте! Стреляйте же, олухи! – кричал он, но ни одна стрела не просвистела в воздухе.

Графу только казалось, что он кричит. На самом деле из его горла вылетал слабый, чуть различимый шепот, и стрелки, естественно, ничего не слышали.

А почему они сами не стреляли – боги ведают. То ли точно так же были парализованы страшным зрелищем, то ли по-прежнему соблюдали приказ господина: брать вожака живым. А может,