давние времена, принялись за нищенский промысел судогодские. После «французского разорения» в 1812 году бросился спасаться от голодовки и полнейшей нищеты в Москву народ со Смоленской и

Можайской, разоренной неприятелем, дороги и получил прокорм обильный и легкий, как в самом городе Москве, так и в южных уездах Московской губернии, не страдавших от войны. Одни, оправившись, возвратились к старому занятию; другие, увлекшись соблазном легкого заработка, остались при этом новом промысле.

Выродились в Верейском и Можайском уездах свои нищеброды-«шувалики» (в особенности известны там теперь деревни Клин и Шувалики). Эти против старых бродяг из-под Судогды нового ничего не придумали, а своим увековеченным приемам могли научить новых, хотя бы тех же калунов и других из желающих бродить по тому длинному пути, который совершают они ежегодно два раза из-за Москвы в тот же черноземный и хлебородный степной край. Когда в московских рядах и по лавкам этих погорельцев распознали и все, как бы один человек, сговорились между собою и перестали им подавать, шувалики стали ходить в Задонск и Воронеж, по мере того как эти города поочередно, один за другим, начали прославляться и привлекать десятки тысяч богомольного люда к мощам святителей Тихона и Митрофания. Ездят шувалики по общему промысловому приему артелями, человек по десяти и более, и по общим нищенским обычаям - вскоре по осенней уборке хлеба. В отличие от владимирских и пензенских, московские делают вылазки на заветные места в год два раза: вернувшись к Масленице с мукой и маслом из первого похода, едут «на добычу» (так этот промысел у них называется) весной, когда на Дону в русских деревнях и казачьих станицах отпашут; перед сенокосом в тех местах они исчезают. По дороге у них для промысла короткие стоянки в Ельце, Туле, Задонске; и тут и там - все одни и те же, лет по 30, пристанища на заговоренных постоялых дворах. В Воронеже на два таких притона в один раз съезжается человек по 30, а в год перебывает человек по 100 и больше; все с законными видами на 2-3 месяца и на полгода, и у всех один ответ на вопрос:

- Зачем и куда едете?

- На заработки к сходцам (то есть к переселенцам из-под Москвы, живущим в поселках Можайском, Московском и т. п.).

Сбирают в одиночку и партиями. В первом случае также умеют притворяться глухонемыми и юродами, навешивая на шею всякой неподходящей дряни в виде зубьев, побрякушек и т. п., и от монастырских ворот ходят еще по улицам. В воронежских уездах, населенных малороссами, для захожих еще тем хорошо, что у хохлов в день «провод» покойника в могилу до погребения бывает обед, на котором нищие -первые гости. На крестины, на поминки тоже зовут нищих. Во втором случае, выдавая себя за погорельцев, целыми толпами они становятся на колени и умеют рассказать ужасающие подробности. Перепадает зато в их ловкие руки «добычи» от полтинника и до рубля в день, много хлеба и всякого тряпья. Негодное тряпье они продают в Воронеже «шибаям»^13], а зерновой хлеб почти на самом месте сбора. Возвращаются домой всякий раз с лошадкой, а самым ловким удается выменять не одну - и с хорошей лихвой продать в своих местах доброго «битюка» какому-нибудь охотнику из городских купцов.

Туда, откуда вышли, мы вместе с ними и возвратимся.

V

Возвращение домой добродушных и веселых калунов всегда сказывается веселыми праздниками. Всего больше пьют и больше кричат на Михайлов день (8 ноября), когда к тому же, кстати, в селе Голицыне храмовой праздник. Деньги, которые они принесут с собой, пропивают все, слегка начиная гулянки по спопутным постоялым дворам и завершают дома тем, что две-три недели пьют круто и едят сладко и потчуют всякого встречного и поперечного. На Масленице, после второго похода, то же самое: сам калун-отец месит грязь, пошатываясь и потряхивая грузной головой. Рядом с ним бредут два-три сына, которые тоже «намочились и наторопились», а впереди все три снохи горланят песни и отмахивают трепака. Около Семика и на Троицу - третий приход и третье в году пиршество и дома, и по трактирам, где этих молодцов сейчас узнают по тому, что они шумливее всех и требовательнее, больше ломаются и дразнятся, и подле них, и с ними все волостные власти: старшины и писаря. Зато, говорят, голицынский кабатчик платит помещику три тысячи рублей серебром ежегодной аренды (случается, однако, и так, что иные калуны возвращаются домой с немилыми проводниками - по этапам). Каждый хозяин за всеми расходами очищает себе от 50 до 100 руб., а потому уверенно полагают, что одна деревня Аргамакова с 300 душ проживает около 3 1/2 тыс. руб.

Обученные в московских притонах, вышколенные и потертые в городских рядах по Никольской и Ильинке на злоехидных насмешках и бесцеремонных нравоучениях рядских молодцов, шувалики привыкли возвращаться домой с оглядкой и осторожностью. У судогодской Адовщины - та же наука, а стало быть, и те же приемы: возвращаются домой степенно и живут глухое время неслышно. Пьют и они после промысла непременно больше, но тише, не шумят и не бахвалятся. В особенности адовцы - народ сумрачный, неприветливый; говорят неохотливо, и если выговорят что, то все со зла и с кипучего сердца. О промысле своем иначе не выражаются, как «вот ходил, говорит, хлебать чужой грязи за тысячу верст». Эти и в самом деле немного приносят. Приносят они только одну корысть: нахоженную и наповаженную страсть к попрошайству и бродяжничеству да старую неизношенную лень назад, много пороков и ни одной добродетели, зато страсть к пьянству несокрушимую. Иные только на одно вино и собирают. Утратился всякий стыд, и нищенство с воровством пошли о бок; стало не грех украсть и у товарища-спутника, не только у пьяного, но, еще того веселее и похвальнее, у трезвого.

Отсюда еще пущая нерасчетливость в хозяйстве и при полном недостатке энергии в борьбе с нуждой, действующей на всякого человека угнетающим образом, единственная надежда на одну лишь чужую помощь. Между тем здоровый нищий теряет уважение других. Страсть к попрошайству и бродяжничеству под окнами и по чужим дворам уносится всеми в могилу. Пробовали пристраивать мальчиков к делу, посылали советоваться с матерями, но эти не только не изъявляли согласия, но и больно били ребят за одно лишь желание трудиться.

Попадая в хорошую и работящую семью по выбору слепого сердца, не разбирающего наряда и характера, адовщинские девушки в роли жен и