- Проломанные головы эти «крапивники»! Нет у них страха Божия! -слышалось от одних.

- Потонет бесшабашный - не жалко? За что старик пропадет? - вторили другие.

- Назад, окаянный! Пихай старика в спину. Пропади ты совсем! - желали третьи, и как ни отмахивали руками от своего берега путников, они были под самым городским взвозом.

Как ни усердствовали десятские, где-нигде заручившиеся длинными и толстыми палками - осязательным знаком своего полицейского достоинства, чтобы не пускать нищих на городской берег, оба последние советов и угроз не слушались. Ловко вспрыгнул на песчаный откос мальчик, но старик опять запнулся, упал и перемочился.

Вскоре оба виноватые были налицо и стояли под самыми неприятельскими выстрелами с поличным: старик - с широким холщовым мешком, подвязанным через правое плечо к левому боку ниже колена, мальчик - с длинным черемуховым падогом, за конец которого крепко ухватился сзади его слепой старец. Он как вошел в грязь, натасканную зимой на спуск лошадьми и возами, так и перестал нерешительно и торопливо семенить худыми ногами. Он уставил их тут, как пенье, вкопанными и еще больше сгорбился, словно ждал, что вот его опять обольют холодной, ледяной водой, и теперь не с ног и боков, а прямо с головы, сквозь надвинутую на глаза лоскутную и рваную овечью шапку. В неподвижных чертах изрытого оспой лица его неприятно вырезались белки глаз, казавшиеся необыкновенными и огромными. На этот раз еще к тому же глаза эти мигали, торопливо и судорожно бегая из одного угла глазной впадины в другой. Свежее, молодое, но истомленное и тоже болезненное лицо его проводника смело смотрело на всех, и в живых выразительных серых глазах не заметно было испуга. Напротив, виделось насмешливое и хвастливое выражение, как будто говорившее:

- Вот и на омутах по реке не боялся; вот и теперь на берегу не боюсь никого. Ну, бейте меня. Ну, что вы скажете?

- Две головы-то у тебя, постреленок? - кричал один под самое ухо и кулак показал.

- И впрямь две (подумал, но не сказал словом, а выразил смелым взглядом), непременно две: моя да дедкина.

Он даже оглянулся кругом, выискивая в обступившей их толпе десятских с орясинами и выжидая, кто и скоро ли бить будет (один из последних успел-таки натолкать ему спину, и надавить, и настукать плечи).

- Эки они озорники, поводыри эти! Эки ребятки-головорезы! - замечал первый и тот же.

- А все вот экие! И где эти старцы набирают таких? - вопрошал новый (и этот свой кулак сложил).

- Ну, да вот обойди ты деревни. Спроси: возьмет ли кто этих головорезов в работники, когда от старцев отойдут?

- Никто не берет, - следовал ответ, - кому этих сорвиголов надо?

- В Сибирь их много идет, страсть много! Туда их, слышь, надо - на цепь! -подтвердил третий.

- Ведь он, крыса, нос тебе откусит. Вскочит на плечи тебе и откусит, выгрызет тебе нос!

Сказавший, четвертый, в самом деле покрутил плечом и показал на нем мещанскую заплату.

- Ты, старче, что его слушал? Зачем шел?

Старик молчал, опершись на длинную палку и насторожив уши, но отвечал за него поводырь:

- Он сам велел. Он сам толкал: иди, говорит, веди меня, говорит.

- У, стрелья тебя в бок, окаянный! - сказал десятский и в самом деле очень больно толкнул его в бок.

- Ведь река-то шла, вы, слепой да молодой! - вступился и говорил скромным и медленным голосом степенный и седой как лунь гражданин.

- Ведь лед-от только остановился: река-то пошла бы. Ведь понесло бы вас, и вы потонули бы. Али смерть красна? Река-то сейчас опять пойдет: она не знает, что вас ей пережидать надо. Вон, глядите-ко: опять тронулась!..

- Гляди-ко, и впрямь, дедко! - сострил поводырь, толкнув старика в бок, и вместе с другими стал всматриваться в реку.

Лед прорвало. Он поплыл дальше со скрипом, превратившимся вскоре в сплошной и гулкий шум.

Только вблизи, у самых берегов, шум этот изменялся в ясно слышный шелест мелких льдин, пробегавших по песчаным, покрытым крупною дресвою оплечьям берегов. И еще чутко давал себя знать толпившимся у воды ребятишкам приятный и легкий звон в тех местах, где подмоченные и подогретые ледяные ребра осыпались светлыми и острыми иглами, в которых бойкому весеннему солнышку удалось мимоходом поиграть всеми прелестными и дорого покупаемыми цветами драгоценных и самоцветных камней.

II

Пока зрячие граждане маленького старинного городка всматривались в свою вновь тронувшуюся реку, слепого старика проводник успел увести из толпы на городскую гору.

По обычаю смиренно и молча пробирались они сторонкой, возле самых заборов, которые бесконечно тянулися от желтого дома до зеленого, оберегая и загораживая неприглядные огороды, изрытые оврагами и густо зарастающие летом репейником и крапивой, а теперь заваленные оседавшим синим снегом.

У товарищей разговор.

- А ведь я, Гриша, чуял, как разверзалось-то на реке! - заговорил наконец все время до сих пор упорно молчавший старец-слепец.

Вот, мол, дитятко, перехожу я моря-то Черного пучину невлажными стопами, яко Израиль, а она разверзается. Да Господь мой ударил по пучине

- и совокупи! Чул ведь я, чул это.

- Рассказывай, дедко, другим, а мы знаем, чем ты чуешь. Вон косолапой-от хоть и говорит, что ты слышать можешь, как трава растет и цвет распускается, а я тому не поверю, я слых-от твой разумею. Где девки сидят -ты это нанюхаешь, а где надо самому сидеть, ты - иди, говоришь, вперед! Хоть бы и теперь. Отстань!

Старец замолчал и не проронил слова, пока тянулся забор купеческого дома, окрашенный в серую краску и утыканный сверху гвоздями против непрошеных воров и баловливых соседских ребят.

- Где идем, сказывай! Не слышит ли кто нас?

- Иди знай! - отвечал зрячий проводник тем тоном, из которого привычным ухом слепец легко уразумел, что говорить можно все, что думается.

- Ты пошто это даве снялся огрызаться-то?

- А ты молчал бы.

- Сколько я тебе говорил не сниматься с такими: убогие ведь мы. Под самым забором ходить надо, чтобы кого не задеть и не обидеть, а не лезть на головы.

- Я, дедко, уведу тебя отсюда. Не останемся: что тут делать? Еще прибьют. Засадят меня в темную - на кого тебя покину?

- Ой, глупенькой ты, ой, неразумненькой ты, Гриша! Как уходить? Зачем и шли? Ведь к здешному празднику