мудрость, заключенную в таком носителе, как наши Хресмологические Писания. Разве в них не сказано: «Vox populi, vox dei [7]»? Разве в воле народных масс мы не можем различить слова Паса? В длинной истории Нашего Святого Города настал критический момент, и вряд ли кто усомнится в веских словах Паса. Они кричат, многими голосами, что нашему городу пришло время вернуться под опеку Хартии, как это было когда-то. Неужели о нас можно сказать, что мы закрыли уши для слов Паса?

Их послание отнюдь не так коротко, чтобы быть неверно понятым. Они провозглашают его повсюду, от леса до озера, от гордого Палатина до самых скромных переулков. О мой возлюбленный клир, с непередаваемой радостью я объявляю вам о том, что еще никогда не случалось. Высочайший Пас обручил наш город с кальде, выбранным из наших рядов, обручил с помазанным авгуром — праведным, набожным и благоухающим святостью.

Могу ли я назвать его имя? Да, я могу, но, безусловно, этого не требуется. О возлюбленный клир, среди вас нет никого, кто не знал бы его имени еще до моего переполненного радостью одобрения. Это патера Шелк. И я еще раз повторяю — патера Шелк!

Я легко мог бы написать: давайте приветствовать его и подчиняться ему, как одному из нас. Но вместо этого, с каким наслаждением, я пишу по-другому: давайте приветствовать его и подчиняться ему, потому что он — один из нас!

Пускай все боги благословят вас, возлюбленный клир. Да будете вы благословлены Самым Священным Именем Паса, Отца Богов, Милосердной Ехидны, Его Супруги, а также именами их Сыновей и Дочерей, сегодня и навсегда, во имя их старшей дочери, Сциллы, Покровительницы Нашего Святого Города, Вайрона. Так говорю я, патера Квезаль, Пролокьютор.

— Как видишь, Его Святейшество целиком на твоей стороне и повел за собой весь Капитул, — сказал Раковина, когда Шелк сложил письмо. — Ты сказал… надеюсь, ты ошибся, патера, по-настоящему надеюсь. Но ты сказал, что, если Аюнтамьенто узнает, что ты здесь, тебя расстреляют. Если это правда… — Он нервно прочистил горло. — Если это правда, они расстреляют и Его Святейшество. И… некоторых из нас.

— Коадъютор, — сказал Шелк. — Он это написал. И он тоже умрет, если попадет им в руки. — Было странно думать о Прилипале, крайне осмотрительном дипломате, запутавшемся и умершем в собственной чернильной паутине.

О Прилипале, умирающем ради него.

— Я тоже так думаю, патера. — Раковина заколебался, ему явно было не по себе. — Я бы назвал тебя… используя другое слово. Но это может быть опасным для тебя.

Шелк кивнул, медленно потирая щеку.

— Его Святейшество говорит, что ты первый авгур, за все время. Это письмо… оно повергло в шок… большинство из нас, я полагаю. Патера Тушканчик… он сказал, что такого не было никогда, даже до него. Ты знаешь патеру Тушканчика, патера?

Шелк покачал головой.

— Весьма старый. Восемьдесят один, поэтому несколько недель назад мы устроили ему маленькое торжество. Ну вот, он немного подумал, ты знаешь, вроде как для успокоения перебирая бороду, как обычно он делает, а потом сказал, что это достаточно разумный выбор. Все остальные, предыдущие… предыдущие…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, патера.

— Их выбирал народ. Но тебя, патера, тебя выбирали боги; поэтому, естественно, их выбор пал на авгура, потому что авгуры — те самые люди, которые выбраны, чтобы служить им.

— Ты сам в опасности, патера, — сказал Шелк. — Ты почти в такой же опасности, как и я, и, возможно, даже большей. Ты должен это сознавать.

Раковина с несчастным видом кивнул.

— Я вообще удивляюсь, что они после этого разрешили тебе войти сюда.

— Они — капитан, патера. Я… я не…

— То есть они не знают.

— Я думаю, что нет, патера. Не думаю, что они знают. Я им не сказал.

— Очень разумно, я уверен. — Шелк изучил окно, как и раньше, но, как и раньше, увидел только их отражения и ночь. — Этот патера Тушканчик, ты его аколит? Где он живет?

— В нашем мантейоне на Кирпичной улице.

Шелк покачал головой.

— Около горбатого моста, патера.

— На восток?

— Да, патера. — Раковина беспокойно поерзал. — Из того места, где мы сейчас находимся, патера. Мы на Корзинной улице. Наш мантейон там, — он вытянул руку, — через пять улиц.

— Я понял. Тогда я был прав — они положили меня во что-то вроде тележки, которая ужасно тряслась. Я помню, что лежал на опилках и пытался откашляться. Но не мог, потому что рот и нос были наполнены кровью. — Указательный палец Шелка уже описывал круги по щеке. — Где моя сутана?

— Не знаю. Наверно, у капитана, патера.

— Битва, в которой генерал Мята атаковала поплавки на Тюремной улице, она была в полдень?

Раковина опять кивнул.

— Меня подстрелили где-то около этого времени, или немного позже. Ты приносил Прощение раненым. Всем? Всем тем, кто мог умереть, я имею в виду?

— Да, патера.

— Потом ты вернулся в свой мантейон?..

— Чтобы перекусить, патера. Поужинать. — Раковина выглядел так, как будто извинялся. — Эта бригада… Третья. Они в резерве, так они говорят. У них мало еды. Некоторые заходят в дома, знаешь ли, и забирают всю еду, которую найдут. Они предполагали, что еду привезут фургоны, но я подумал…

— Конечно. Ты вернулся в твой дом авгура, чтобы поесть с патерой Тушканчиком, а это письмо принесли, когда тебя не было. Значит, там была копия для тебя и копия для него.

Раковина энергично кивнул:

— Совершенно точно, патера.

— Твое ты прочитал сразу, конечно. Мое — вот это — тоже там было?

— Да, патера.

— Значит, кто-то во дворце Пролокьютора не только знал, что меня схватили, но и куда отвезли. Он послал мой экземпляр к патере Тушканчику, а не в мой мантейон, надеясь, что патера Тушканчик устроит так, чтобы он попал ко мне, что и произошло. Когда меня подстрелили, Его Святейшество был со мной; теперь нет никакой причины это скрывать. Пока обрабатывали мои раны, я спрашивал себя, убили ли его. Офицер, который стрелял в меня, мог не узнать его, но если бы узнал… — Шелк не договорил. — Если они еще не знают об этом, — а я думаю, что ты прав, они еще не знают, во всяком случае, те, кто здесь, — они безусловно скоро узнают. Ты это понимаешь?

— Да, патера.

— Ты должен уйти. Наверно, будет разумно, если ты и патера Тушканчик уйдете из своего мантейона и, если сможете, пойдете в ту часть города, которую контролирует генерал Мята.

— Я… — Раковина, казалось, был потрясен. Он в отчаянии покачал головой.