— Я не хочу оставлять тебя, покуда… покуда я могу помочь тебе. Любым образом. Это мой долг.

— Ты уже помог, — сказал ему Шелк. — Ты уже оказал неоценимую услугу мне и Капитулу. Я прослежу, чтобы тебя за это отметили, если смогу. — Он замолчал, задумавшись. — Однако ты можешь еще кое-чем помочь. Я хочу, чтобы ты, когда будешь уходить, поговорил с капитаном. В кармане моей сутаны находятся два письма. Я нашел их на каминной полке сегодня утром; наверняка мой аколит вчера положил их туда. Я еще не читал их, и то, которое ты дал мне, напомнило мне о них. — Шелк с трудом вытащил письмо из-под одеяла. — Одно было запечатано печатью Капитула. Быть может, это еще один экземпляр этого, хотя это кажется невероятным, потому что это датировано сегодняшним днем. Кроме того, тогда это не послали бы патере Тушканчику.

— Полагаю, что нет, патера.

— Не упоминай об этом капитану. Просто скажи, что я хотел бы получить свою одежду — всю свою одежду. Попроси у него мою одежду, и мы увидим, что он тебе даст. А потом принеси ее мне, особенно сутану. Если он упомянет письма, скажи, что я бы хотел увидеть их. Если он не захочет отдать их тебе, попробуй узнать, что в них было написано. Если он тебе не скажет, возвращайся в свой мантейон. Скажи патере Тушканчику, что я, кальде, приказываю ему и тебе… там есть и сивиллы, верно?

Раковина кивнул:

— Майтера Лес и…

— Имена не имеют значения. Ты, он и они должны закрыть мантейон и уйти как можно скорее.

— Да, патера. — Раковина встал и выпрямился. — Но, что бы капитан ни скажет, я не вернусь прямиком в мантейон. Я… я вернусь обратно. Обратно, чтобы увидеть тебя, передать тебе его слова и попытаться сделать для тебя что-нибудь еще, если смогу. И не проси меня, пожалуйста, не возвращаться. Я просто не подчинюсь.

Шелк, к собственному удивлению, обнаружил, что улыбается:

— Твое неподчинение — лучше, чем подчинение многих людей, которых я знал, патера Раковина. Делай то, что считаешь правильным; ты в любом случае это сделаешь, я уверен.

Раковина вышел, и, казалось, комната опустела после того, как он закрыл дверь. Рана Шелка запульсировала тупой болью, и он заставил себя подумать о чем-нибудь другом. Как гордо Раковина объявил о намерении не подчиниться, хотя его губа дрожала! Это напомнило Шелку о матери, о том, как на ее глазах сияли слезы радости при самом обычном детском подвиге. «О, Шелк! Мой сын, мой сын!» Вот так же он чувствовал себя сейчас. Эти мальчишки!

Тем не менее, Раковина не моложе его. Они вместе поступили в схолу, и Раковина сидел за партой за несколько рядов перед ним, потому что учитель требовал рассаживаться в алфавитном порядке; их помазали в один и тот же день, и их обоих послали помогать почтенным авгурам, которые больше не могли заботиться о своих мантейонах.

Раковину, однако, не просветлил Внешний — или у него в голове не разорвалась крошечная вена, как объяснил доктор Журавль. Раковину не просветлили, он не поторопился на рынок, он не повстречал Кровь…

Он был так же молод, как Раковина, когда говорил с Кровью и вырывал три карты из его руки, не зная, что где-то глубоко под ним монитор сошел с ума и воет от горя, потому что ему не хватает этих трех карт; так же молод, или почти так же, потому что Раковина тоже мог это сделать. Шелк снова почувствовал вонь от мертвой собаки, лежавшей в сточной канаве, удушающую пыль, поднятую поплавком Крови, и увидел, как Кровь машет своей тростью — высокий, краснолицый и потный. Шелк закашлялся и почувствовал, как в его грудь воткнули кочергу.

Немного неуверенно, он подошел к окну и поднял раму, дав ворваться внутрь ночному ветру, потом оглядел свой обнаженный торс в висевшем над комодом зеркале, намного большем, чем его зеркало для бритья в доме авгура.

Перевязка наполовину скрывала многоцветный синяк, оставленный рукояткой кинжала Мускуса. В свете своих скудных знаний анатомии, почерпнутых у приносимых в жертву животных, он решил, что игла прошла в четырех пальцах от сердца. Хороший выстрел для человека, сидевшего верхом на лошади. Повернувшись к зеркалу спиной, он осмотрел, как можно дальше вытянув шею, перевязку на спине; там она была больше, да и спина болела намного сильнее. Он отчетливо ощущал неглубокую неправильную дыру в груди и усилие, которое прилагает, чтобы дышать.

В выдвижных ящиках комода лежала одежда: исподнее, туники и небрежно сложенные бриджи — под последними обнаружился надушенный женский шарф. Эта комната принадлежала молодому человеку, сыну хозяев дома; супружеская пара, его родители, наверняка предпочли бы спальню на нижнем этаже — угловую комнату с несколькими окнами.

Продрогнув, он вернулся в кровать и натянул одеяло. Сын ушел, не собрав вещей, иначе ящики были бы наполовину пусты. Возможно, он сражается в армии майтеры Мята. В нее вошла некоторая часть Киприды, и этот кусочек превратил робкую сивиллу в генерала — это, и приказ Ехидны. Какое-то время он размышлял, что это за кусочек и знает ли сама Киприда, что одержала Мяту. По-видимому, это та самая часть, которая освободила Синель от ржавчины; в любом случае они могли быть неотъемлемыми частями одного и того же. Киприда сказала ему, что за ней охотятся, и Его Святейшество назвал чудом то, что ее не убили много лет назад. Охотясь за богиней любви, Ехидна и ее дети наверняка скоро узнали, что любовь больше, чем надушенные шарфы и брошенные в окно цветы. Что в любви есть и сталь.

Наверняка какая-то юная женщина бросила этот шарф с балкона. Шелк, попытавшись представить ее себе, обнаружил, что у нее лицо Гиацинт, и прогнал видение. Кровь вытер лицо носовым платком персикового цвета, и платок был надушен сильнее, чем шарф. И Кровь сказал…

Сказал, что есть люди, которые могут надеть человека, как тунику.

Он имел в виду Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал — не знал, что Мукор существует, девочка, которая может надеть свою душу на плоть любого другого, точно так же, как он, несколько мгновений назад, мог надеть на себя одежду сына, который жил в этой комнате.

— Мукор? Мукор? — тихо позвал он и прислушался, но не услышал призрачного голоса; и в зеркале над комодом отражалось только его лицо. Закрыв глаза, он сочинил длинную литанию к Внешнему, поблагодарив его за жизнь и за отсутствие