экземпляров вашей замечательной брошюры против „Московского телеграфа“»[502], или: «Молю богов о ниспослании на вас всех даров Аполлона», или даже: «Ты гневаешься, Зевс; значит, ты не прав!»[503], или: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на слона![504] сказал бы кто-нибудь, а наша моська вышла сущий лев. Браво! браво!» и т. д. и т. д., все в разных формах, но почти все с тою же монотонною завывающею интонацией, ему свойственною. Для весьма немногих, как, например, для высокого-превысокого седого генерала в инженерном морском мундире, историографа флота Берха[505], Воейков вставал и выходил до половины комнаты. Капитана гвардии и старшего адъютанта Гвардейского корпуса Вильгельма Ивановича Карлгофа Воейков принимал сидя, восклицая то: «Помилуй Бог, как хороша ваша последняя повесть в „Невском альманахе“»[506], или: «Не грешно ли вам было бросить ваши прелестные стихи в помойную яму „Северного Меркурия?“», или: «В ту пятницу вы нас отсутствием своим в печаль и грусть повергли!» и пр. и пр. Но вместе с производством г. Карлгофа в полковники и в особенности после того, как он женился на богатой тамбовской девице Елизавете Алексеевне Ошаниной и стал жить по-барски, Воейков выбегал, ковыляя, принимать его в другую даже комнату, как он принимал знаменитого тогдашнего идиллиста Владимира Ивановича Панаева, карьера которого начинала очень ясно обозначаться, и еще переводчика байроновской «Паризины» (с французского, впрочем, языка) Василья Евграфовича Вердеревского[507], начинавшего тогда уже очень богатеть благодаря должности правителя канцелярии Комиссариатского департамента Военного министерства[508]. Это тот самый Вердеревский, которому 35 лет спустя после того, как я его видал на воейковских пятницах и на Гречевых четвергах в качестве quasi-литератора, суждено было в Нижнем Новгороде на эшафоте подвергнуться по суду лишению прав состояния и ссылке в Сибирь[509]. Достойно внимания, что тот же самый Карлгоф, выше и превосходнее которого Воейков, казалось, никого не знал, в 1837–1838 годах сделался предметом ненависти того же Воейкова вследствие каких-то отношений, кажется, вследствие каких-то денежных счетов, в которых Воейков оказался неисправным к Карлгофу. Как бы то ни было, но в 1838 году «Дом сумасшедших» дополнился стихами:

Вот Кадетом заклейменный[510],

Меценат, Карлгоф поэт,

В общем мненьи зачерненный[511]

И Булгарина клеврет![512]

Худ, мизерен, стиснут с вида,

Сухощав душой своей,

…[513]

Последние два стиха решительно не для печати и отвратительно грязны. Подобные выходки бросают густую тень на память Воейкова.

В эту пятницу, первую мою у Воейкова пятницу, явился в гостиной один кругловатенький господин в застегнутом черном фраке, с Анной на шее, гладко выбритый, с весьма маленькими и узенькими бакенбардами. То был статский советник Телешев, бывший секретарь историографа Николая Михайловича Карамзина[514], приехавший в Петербург на короткое время из Курской губернии, где он вице-губернаторствовал[515]. Узнав его, Воейков бросился к нему, заключил его в свои объятия, облобызал, усадил на свободное место на диване и объявил всем, что это г. Телешев (не помню теперь сказанного тогда его имени и отчества), бывший секретарь и ближайший человек Николая Михайловича Карамзина. При этом посыпались воспоминания о бессмертном историографе, прерываемые слезами Александра Федоровича, пустившегося потом ругать, чуть не по-извозчичьи, Полевого и Арцыбашева, осмелившихся находить неточности и неправильности в знаменитой «Истории Российского государства».

Г[осподин] Телешев прихлебывал тихо чай, а когда Воейков кончил свою анафемную речь, то с особенною, по-видимому, у покойного историографа заимствованною им мягкостию сказал:

– Я пред вами, Александр Федорович, очень, очень виноват. Дело в том, что, умирая, в 1827 году[516], покойный благодетель и начальник мой Николай Михайлович оставил мне несколько пакетов для передачи их некоторым лицам, в том числе один и на ваше имя, с двумя собственноручно покойным переписанными стихотворениями, одним – собственноручным его посланием Ив. Ив. Дмитриеву, другим – несчастного нашего поэта Батюшкова, написанным в то время, когда еще он был здоров[517]. Все поручения покойного Николая Михайловича я свято выполнил; но конверт, бывший на ваше имя, по стечению бесчисленного множества обстоятельств затерялся и лишь по истечении почти четырех лет найден был мною вчера в старом чемодане с двойным дном, куда он случайно провалился и где пролежал столько времени. Я никогда не простил бы себе, если бы уехал из Петербурга, не возвратив вам этого загробного дара бессмертного нашего Карамзина.

Снова объятия, снова лобзания, и на этот раз уже лобзания не только г. Телешева, но и пакета со стихами Батюшкова и Карамзина. Так-то Воейков, казалось, обожал Карамзина, а со всем тем он в 1824 году, почему-то рассердясь на нашего знаменитого историографа, благодетельствовавшего ему, Воейкову, имел нахальство написать на Н. М. Карамзина, на этого прототипа честности и благородства, следующие ругательные стихи:

Вот в передней раб писатель

Карамзин Хамелеон,

Земледел, законодатель…

Взглянем, что марает он?

Песнь свободе, деспотизму,

Брань и лесть властям земным,

Гимн хвалебный атеизму

И акафист всем святым.

Ну можно ли, сохраняя мало-мальски человеческое чувство, относиться так о таком прямом и благородном человеке, каков был Карамзин? По смерти же историографа А. Ф. Воейков чуть не апофеозу создавал всем делам Карамзина и ратовал за него вместе с Руссовым, даже несправедливо и неверно, против Полевого и Арцыбашева. Все это представляет образчики характера и правил г. Воейкова[518].

Все бывшие в гостиной придвинулись к Воейкову, чтобы послушать стихи, почти за четыре года пред сим назначенные Карамзиным в дар старинному его знакомцу Александру Федоровичу. Как те, так и другие эти стихи в 1831 году были немедленно напечатаны в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», т. е. за 40 лет пред сим. О них можно сказать, что они милы, только милы, больше ничего. Я тогда же списал их, и они у меня сохранились в копии, как были. Вот они:

I. И. И. Дмитриеву

Министр, поэт и друг: я все тремя словами

Об нем для похвалы и зависти сказал.

Прибавлю, что чинов и рифм он не искал;

Но рифмы и чины к нему летели сами.

Карамзин

II. Мыза Приютино (А. Н. Оленина)

Есть дача за Невой,

Верст двадцать от столицы,

У Выборгской границы,

Близ Парголы крутой;

Есть дача или мыза,

Приют для добрых душ,

Где добрая