Дело в том, что отец Антона, бывший тоже человеком прямолинейным, резким, умел, однако, сдерживаться. Он говорил сыну: «Учти, дорогой, человек, даже совершивший дурной поступок, должен не обижаться, не злиться на твои слова, а понимать их смысл. Если он, конечно, не сволочь, которой все равно. Но таких у нас все меньше. Надо чаще взывать к разуму, совести людей. Так они лучше поймут тебя». Эти слова запомнились Антону на всю жизнь, и он, даже когда злился, вспоминал их, сдерживая себя…

В Подольском военном архиве Перегудова встретили не очень дружелюбно. Заместитель заведующего, удивившись его просьбе, с возмущением сказал:

– Так ваш же коллега уже был у нас. Мы для него сняли копии со всех необходимых документов. Что еще нужно? Возьмите у него, если требуется.

Антон постарался объяснить подполковнику, насколько запутанной получилась ситуация. И если не принять немедленных мер…. Скандал общественный неизбежен. Сенсация – сладкое блюдо, особенно для жаждущих ее людей. А таких найдется немало. И чем скорее приглушить шум, тем лучше. Антон попросил даже не делать ему никаких копий, а лишь только разрешить взглянуть на исторические документы и выписать оттуда основное.

В конце концов, заместитель начальника архива (он, судя по орденским планкам на мундире, был своим братом-фронтовиком и понимал возникшую неприятную ситуацию) согласился с Перегудовым. И тот был допущен к интересующим бумагам.

Антон, что называется, «проглотил» их в один момент и был ошеломлен. Все было именно так, как описал проклятый Хунштин. Орденом Красной Звезды, принадлежащим якобы Ивану, на самом деле был награжден капитан Ванютин, тоже фронтовик-сталинградец, получивший его за совершенно другой бой, проходивший в самом начале сражения по защите города. Его часть находилась не возле разрушенного завода «Баррикады», где воевал Панарин, а много южнее и отбивала атаки гитлеровцев, рвавшихся к Волге. Рота Ванютина не дала немцам этого сделать, потеряв две трети личного состава… То же было и со вторым орденом – Красного Знамени, – принадлежавшим, оказывается, не Ивану, а другому защитнику города – лейтенанту Лобову. Он тоже на смерть сражался с врагом во главе своего взвода за прибрежную полосу. После боя их осталось всего трое… Погибли же оба награжденных – и Ванютин, и Лобов – чуть позднее, отстаивая главную высоту Сталинграда и не допустив туда фашистов.

Читая все эти документы, Антон был совершенно обескуражен. Выходило, что в действительности Панарин носил чужие ордена! Как же так случилось? Не мог же порядочнейший, благородный человек, которого он прекрасно знал столько лет, содрать награды с погибших бойцов… Это просто не укладывалось в голове. Надо быть отъявленным мерзавцем, чтобы так поступить! А в то, что честнейший, всегда боровшийся за правду Иван был способен на подобное, просто не верилось! Разум отказывался признать такую грязь.

Что-то здесь было не так! Но что?.. Придумать какое-нибудь более или менее приемлемое объяснение было невозможно. Факты-то – упрямая вещь. Против них действительно не попрешь!

Тот же «казус», как он сам сказал, произошел и у Шайкина. В редакции газеты «Новости», куда Мишка с возмущением ворвался, его при первых же словах в защиту Панарина наградили едким смехом. Ага, не нравится, когда вашего брата уличают в такой подлости?! А когда вы всех поносите, иногда ни за что ни про что, – это в порядке вещей?! Лично сам Хунштин показал ему фотокопии фронтовых документов из военного архива и с издевкой сказал:

– Вот, полюбуйтесь, Михаил Васильевич. Все, что я написал про вашего мародера-горлохвата, сходится с правдой жизни, все подтверждено официальными бумагами. Носить чужие ордена – не просто кощунство над людьми, погибшими в боях за Родину. Это хуже, чем присвоить себе звание лучшего писателя-правдолюбца и бахвалиться им в обществе!

Он знал прозвище Мишки, его тягу к пословицам и поговоркам, поэтому, помолчав, добавил:

– Как трактует, господин Анекдот, ваша любимая наука метаморфозов, по закону того же Мерфи, или как его еще там: «С поля упасть нельзя».

Это еще больше взбесило Шайкина. Он готов был броситься на Льва Давыдовича с кулаками, хотя тот был гораздо старше его (а возраст требует уважения), да и крепким телосложением не отличался. Тонкий, худой, узкоплечий Хунштин производил впечатление плюгавенького интеллигента. Кроме того, остановила Мишку симпатичная молодая секретарша, буквально бросившаяся между ними.

Перед женским натиском Анекдот уже не мог устоять и тут же обмяк, пробормотав:

– Да, я ничего… Простите, девушка…

– Что? Правда глаза колет? – заметив его отступление, еще более ядовито спросил Хунштин.

– Мы еще посмотрим, где тут истина, – пробормотал Шайкин, отступая.

– А тут и глядеть-то нечего, – торжествующе усмехнулся Лев Давыдович. – Против подлинников не попрешь!

Крыть было действительно нечем. Голословными речами, сколь убедительно бы они ни звучали, все равно ничего не докажешь. Пришлось Мишке покинуть редакцию «Новостей» с поникшей головой. Сдаваться он, конечно, не намеревался, но, как ни тяжело было это признавать, все-таки понял, что во всем произошедшем надо разбираться. И разбираться основательно!

Глава 6

Утро было солнечное, прозрачное. Сквозь неплотно прикрытые тяжелые портьеры проскакивали тонкие ослепительные зайчики. Упираясь в графин с водой, они играли внутри золотистыми зигзагами, словно там зажигались и гасли маленькие светлячки. С улицы доносились мягкое пофыркивание отъезжающих машин (люди торопились на работу) и задорные крики ребятишек из стоящего напротив детского садика. Когда-то Антон и сам ходил в такой. Нет, вначале его за ручку водила туда еще мамочка. Это уж потом он стал самостоятельным. И, почувствовав себя повзрослевшим, однажды вырвал руку из материнской ладошки и крикнул: «Пусти! Я сам пойду!» Мать засмеялась: «Ой, какой ты стал у меня самостоятельным, Тошка!» Она его всегда почему-то так называла. А ему это не нравилось: слишком сладко, как он считал, звучало…

Эта сценка запомнилась ему на всю жизнь. Наверное, еще и потому, что вскоре мамы не стало. Она умерла от туберкулеза… И ласковое «Тоша» навсегда перестало звучать из ее уст. Отец же его в отличие от нежной родительницы был человеком суровым. Он всю жизнь до самой своей отставки носил офицерские погоны. Сына звал резко, как выстреливал: «Антон», – и терпеть не мог беспорядка в доме. Увидев разбросанные игрушки, а потом – книги, резко спрашивал: «Это ты что за бардак тут устроил?» И так же строго приказывал: «А ну, убери немедленно!» В воскресный день он сам брал в руки ведро и тряпку и наводил в квартире порядок. «Вот так держать!» – говорил удовлетворенно после уборки.

Антон немного побаивался отца, хотя и любил его беззаветно. Когда в тридцать седьмом того арестовали, он был не