истину. А Перегудов и сам этого не знал. И как он мог объяснить это приемной дочери? Поэтому их длительная беседа оставила у него неприятный осадок. И он, положив телефонную трубку, остался каким-то растерянным. Почему-то отчетливо вспомнилось их последнее прощание с Иришкой…

В то утро Шереметьевский аэропорт, как всегда, был шумным и многолюдным. Толпы пассажиров и провожающих заполняли все залы. Громадное, в несколько сот метров длиной, высоченное помещение для ожидания посадки с многочисленными рядами кресел походило на муравейник. Негде было приткнуться. И только расположенные там же довольно объемные кафешки пустовали. За столиками сидело всего несколько пар. А все потому, что цены тут «кусались»: то, что стоило в обычном ресторане сотню-другую, здесь тянуло на полтысячи рублей.

Перегудов с Ириной с трудом отыскали в этом огромном зале два свободных местечка и устало опустились в кресла. Добираться до Шереметьева пришлось несколькими видами транспорта: троллейбусом, метро, а потом еще и долго тащившимся автобусом. Они потратили почти два с половиной часа на дорогу, стоя почти добрую треть времени из них в очередях. Хорошо, что багаж у Иришки был небольшой и легкий. Иначе совсем замучились бы. Она улетала к себе домой – в Париж и с собой ничего лишнего не везла. Антон же, как обычно, провожал ее. Он никогда не отпускал приемную дочь одну, когда она приезжала к нему. Это было как бы само собой разумеющимся.

– Те не очень-то переживай, батя, – сказала она, поглаживая его по плечу.

– А что – заметно? – хмуро улыбнулся Перегудов.

– Еще как! У тебя же все на лице написано…

Разговор пошел о делах насущных, о ребятах, которых Перегудов считал своими внуками. Старший, Максим, по окончании Парижского университета, поработал программистом, а затем, победив на Европейском конкурсе кибернетиков, был взят на должность исследователя в коллайдер – величайший центр по исследованию космоса. Жил в Швейцарии и трудился с большим успехом. Вскоре стал там кандидатом, а затем и доктором наук. Младший же внук Юра тоже учился во французском институте кибернетики.

Вскоре последовало объявление о начале посадки на рейс Москва – Париж, и Перегудов стал прощаться с Иришкой.

На душе было сумрачно. Он оставался один в этом суматошном, полном горечи и непредсказуемости мире. До смерти Жени у него были ясные цели: сохранить жену живой как можно дольше, ну и, конечно, добиться новых успехов на писательском попроще, чем порадовать ее, любимую. Он готов был за нее жизнь отдать! И оттого, что Евгения ушла в небытие, на душе стало так тоскливо и неуютно, что свет померк. Словно кончилась жизнь и дальше уже ничего нет – пустота и мрак…

Видно, Ирина это чувствовала. Она глядела на него с такой жалостью, что у Антона слезы навертывались на глазах. А она все повторяла:

– Ты только не переживай так, батя!.. Не надо!.. Ну, взбодрись хоть немного!.. Жизнь ведь продолжается. И ты еще много сделаешь полезного для людей. Поверь мне!

Так они и расстались: оба в растрепанных чувствах, полные тоски и горя…

Нынешний телефонный разговор не разрядил обстановки: Антону стало еще более тоскливо, даже, наверное, еще тягостнее, чем после расставания с Иришкой в аэропорту. Он тогда всю дорогу домой ехал молча, нахохлившись. Видно, на лице действительно Перегудова были написаны его чувства и переживания. Пассажиры в городском транспорте, сидевшие рядом, конечно, замечали это. Он все время ловил на себе сочувствующие взгляды…

– Всему, что случилось с Иваном Викторовичем, есть какое-то очень простое толкование, – твердо сказала Ирина во время их телефонного разговора. – Я верю в это.

– Я тоже не сомневаюсь, – угрюмо пробормотал Антон. – Но объяснить создавшееся положение, хоть убей, не могу.

– Надо искать, – вздохнула Иришка. – Давай пока не думать об этом, батя. Иначе свихнемся.

– Искать и при этом не думать? Нереально… – вздохнул Перегудов. – Да, собака, видно, глубоко зарыта… Поговорим, действительно, о другом. Чем, например, ты сейчас увлекаешься? Я же знаю: без дела не сидишь.

– Мы с мужем последнее время занялись, представляешь себе, Петром I. Его визитом в Европу, положившем начало установлению культурных, да и экономических связей России с Францией. Уже многое накопали. Хотим написать книгу. Эдакое объемное исследование исторического плана. Должно быть очень интересно. Как ты полагаешь?

– Думаю, что дело нужное и очень перспективное…

После телефонного звонка из Парижа, Перегудов еще явственнее ощутил свое одиночество. Растерянно ходил по всем трем комнатам (они теперь казались ему особенно большими). И шаги были громкими, как никогда, – словно слон топал по паркету. В голове был такой кавардак, что в нем невозможно было разобраться. Антон не мог понять, чего в его мыслях больше: тоски по Жене или возмущения и гнева по поводу поклепа проклятого Хунштина. Это ж надо: наговорить на хорошего человека такую ересь! Чужие ордена!.. Да, знает ли этот проклятый писака, за что давали такие высокие награды? Он небось и пороху-то не нюхал. А берется осуждать фронтовиков! Ведь что такое орден? Высшая оценка стойкости и храбрости человека!

Новый телефонный звонок остановил его метания по квартире (Антон даже почувствовал облегчение). Он торопливо схватил трубку и услышал знакомый голос Анекдота. Мишка, как всегда, начал с затасканного афоризма:

– Знаешь, дружище, я думаю, что Мерфи бал прав, сказав, что из всех неприятностей произойдет именно та, ущерб от которой больше. Даже если неприятность не может случиться – она иногда случается.

– Ты это к чему? – сердито спросил Антон, живо представляя себе взбалмошного Шайкина. Иным Мишка просто не мог быть – вечно взлохмаченный, взбудораженный, в скособоченных ботинках и небрежно одетом пиджаке.

– А все к тому же, – отозвался Анекдот. – Язви его мать! Скверну, опубликованную Хунштиным, можно ли сравниться с какой-либо другой бедой, способной свалиться на нашу голову? Разве только саму войну… Ведь это же поклеп не на одного Панарина, а на всех нас. Вот они, мол, какие подлецы писаки бывают! У мертвых награды воруют!.. Нет, против такого наворота надо всех наших подымать! С кулаками!

Мишка разошелся, видно, не на шутку. У него даже голос зазвенел на предельно высокой ноте. Перегудов живо представил друга. Тонкие губы его в таких случаях нервно подрагивают. И усики начинают тоже дрожать. Глаза же, наоборот, стекленеют и становятся неподвижными, сизо-карими, злыми.

– Как ты себе это представляешь? – устало поинтересовался Антон.

– Да очень просто! Соберем нашего народу побольше и поставим перед ними вопрос ребром. За честь надо драться! И прежде всего Ваньку выручать!

– Ну и что ты скажешь на этом импровизированном собрании? Что документы на эти ордена есть. Но на других товарищей, павших в бою. И нету у Ивана. Как ты