Ужинали они на открытой веранде. Мика заказал трехэтажную тарелку с морепродуктами. Запивали освежающей «Короной». А на десерт им принесли воздушный тирамису.

– Допьем мои запасы по дороге. Один ведь я не пью.

– Сколько там у вас еще таких микродоз, мистер бармен?

– Пара Jack Daniel’s и Bacardi.

– О՚кей.

Эля чувствовала себя одновременно порочно-сексуальной дамой и беззащитной маленькой девочкой, и казалось, что и Мика не может воспринимать ее иначе. Ее волосы были растрепаны, лицо горело от вечерней духоты и выпитых коктейлей.

В чужой одежде она казалась себе другим человеком. Женщиной, которой можно все, потому что она ни в чем не виновата перед этим мужчиной. Ей можно было положить голову ему на плечо, когда они вместе плюхнулись на заднее сиденье такси, обтянутое плотным слоем черной лоснящейся кожи. Ей можно было молчать всю дорогу, притворившись кем-то очень близким, с кем не придется расставаться через несколько минут на неопределенное время, даже, быть может, навсегда.

Они поднялись на этаж все еще изрядно захмелевшие, хотя не притрагивались больше к содержимому Микиного рюкзака. Он даже пронес Элю на руках от лифта до двери. Но в последний момент поставил на ноги и, нависая над ней, уперся рукой о стену и посмотрел в ее большие глаза без тени веселья.

– На этом все. Спасибо за вечер. – Свободной рукой он коснулся ее подбородка, после чего резко развернулся и направился обратно к лифту.

Она смотрела на его удаляющуюся спину. Ей казалось, она вот-вот упадет в обморок. Точнее, просто умрет на месте, потому что не переживет, если потеряет его снова.

– Мика! Не уходи! Пожалуйста!

Она упала на колени. Кровь из раненой коленки просочилась через бинт и впиталась в светлый ковролин. Но Эля не придала этому значения, потому что Мика шел обратно к ней быстрой и уверенной походкой. Но лицо его было перекошено – то ли от злости, то ли от боли. Именно таким она его видела в Москве, когда пыталась вернуть его благосклонность.

Он поднял ее за плечи, как куклу, и прижал к стене. Эля немного испугалась, но приготовилась к поцелую. Однако Мика больно сжал ее шею и проговорил каким-то шипящим, не своим голосом:

– Чего ты хочешь от меня? Чего. Еще. Ты. Хочешь. От меня? Вот этого?

Мика достал из кармана двадцатидолларовую купюру, скомкал ее и сунул в приоткрытый от изумления рот Эли. Девушка даже не сразу поняла, что это так сильно оцарапало ее губы и почему его пальцы находятся у нее во рту. Но зажмурившись от боли и унижения, стиснула их зубами. Она приняла этот вызов. Он вырвал руку и достал еще несколько купюр, задрал подол ее короткого платья и принялся остервенело запихивать доллары в ее трусики, касаясь самых потаенных мест.

– На! Ты этого хотела? Но этого мало! По-прежнему мало, чтобы обладать тобой, чтобы ты не делала глупостей и не портила жизнь нам обоим! Маленькая меркантильная избалованная дрянь!

Говоря эти слова, он рвал зубами чужое платье, пытаясь добраться до груди, в которой бешено колотилось влюбленное сердце.

Его рука оставалась у нее между ног, и Элю пронзила волна оргазма – самого скорого, но продолжительного и яркого. Она выплюнула бумажку, опустилась на колени и торопливо начала расстегивать джинсы Мики.

– Нонна сделала мне щедрый подарок. Две недели могу оставаться у нее.

Они лежали в постели в сиреневой комнате и следили за медленно вращающимися лопастями потолочного вентилятора.

– Это было очень кстати, – продолжила Эля. – Смена обстановки помогла мне. Теперь я искренне верю, что не все потеряно. Что я не безнадежна. Что можно подняться с колен и идти дальше. Что я могу и имею право просить тебя дать мне второй шанс.

– Я был неправ, обвинив тебя в своем проступке. Но все-таки я уже не тот.

– Я не буду спрашивать, что ты сделал. Но и я уже не та. Я совершила глупость – неизгладимую, неисправимую. Но это не значит, что я навсегда лишилась права на счастье и что я непременно должна найти его с кем угодно, только не с тобой. Потому что только с тобой я действительно смогу все исправить.

– Ты хочешь сказать, что, если бы снова забеременела, ты не избавилась бы от ребенка? – осторожно спросил Мика, блуждая пальцами в ее спутанных волосах.

– Конечно, нет. Это было так глупо! Так несправедливо по отношению к нему! – она бесшумно заплакала.

Мика крепко прижал ее к себе.

– Элюшка, я тебя понимаю, не начинай. Ты проделала большую работу над собой. Я горжусь тобой. Я тебя не оставлю. Не нужно жалеть о сделанном, я тебе запрещаю. Мы не будем ни о чем жалеть.

Последние слова прозвучали нечетко, их съел жаркий, мокрый от застилавших ее лицо слез поцелуй.

С этой минуты чужой город принадлежал только им двоим. Они больше не плакали и не вспоминали о прошлом, только обнимались и держались за руки, много смеялись и фотографировались, посвятив полдня обзорной экскурсии по городу. Со второго этажа туристического автобуса открывались потрясающие виды. Особенно Элю впечатлил залитый закатным солнцем Даунтаун, обрамляющий гладь залива. Им можно было долго любоваться, когда автобус застрял в пробке на Манхэттенском мосту. В ее руках – стаканчик фраппучино из «Старбакса», в его – бутылка безалкогольного пива. Погода им благоволила: лето в Нью-Йорке – беспроигрышный вариант.

Стемнело. Их автобус поравнялся со сквером, круглогодично украшенным рождественскими огнями. Воздух посвежел. Эля закуталась в легкий шарфик, который накинула утром больше для красоты, и вдруг подпрыгнула и с восторгом воскликнула:

– Смотри! Тут Кевин встретил свою маму!

Мика улыбнулся, силясь понять, что к чему.

– «Один дома-2», помнишь? – Эля восторженно оглядывала площадь перед Рокфеллер-центром. – Именно здесь зимой устанавливают главную елку Нью-Йорка.

– Точно! – радостно вспомнил Мика.

До отъезда Эли оставалось всего два дня, и они решили провести предпоследний вечер вдвоем, закрывшись в гостиничном номере Мики. Нью-Йорк подождет.

– Я хочу увидеть твою картину. Выставка еще открыта? – спросил Мика, запустив ладонь в мягкие Элины волосы.

Они лежали голые, не прикрываясь. Небольшое окно было заперто и не впускало внутрь ни звуки, ни запахи города.

Эля поджала губы.

– Несмотря на успех этой картины, я никогда не смогу полюбить ее. Она всегда будет напоминать мне о своей природе, о том периоде жизни, в который она была написана. Будто кистью управляла не моя рука, а боль, переполнявшая меня в те недели.

– Но ведь именно она привела тебя в Нью-Йорк, исполнила твою мечту и воссоединила нас. Зачастую глубокие переживания творят чудеса. Мы должны принимать их как часть жизни. Они делают нас лучше, невзирая на свою тяжесть. Например, человек, излечившийся от рака, никогда не вернется к прежней жизни. А человек, совершивший страшный проступок, очистится через раскаяние.