Я зажмурилась, чтобы перетерпеть боль, а когда она немного утихла, перекатилась на бок и открыла глаза, щурясь от тусклого света флуоресцентной лампы.

На полу лежала тарелка и стоял стакан – кажется, с соком.

Я взяла его и понюхала. Пахло действительно апельсиновым соком, но я не могла заставить себя выпить его. С трудом поднявшись, я пошла в крошечную ванную, вылила сок в раковину и наполнила стакан водой из-под крана, теплой и затхлой. Впрочем, теперь мне так хотелось пить, что я была согласна и на такое. Я опустошила стакан, налила еще воды и тоже выпила – уже медленнее, пока шла обратно к койке.

Сейчас бы обезболивающего, но и помимо головной боли я чувствовала себя ужасно – меня трясло, по телу разливалась слабость, как при гриппе. Наверное, все дело в голоде – ела я давно, видимо, резко упал уровень сахара в крови. В животе бурчало, и я пригляделась к содержимому тарелки. На вид еда была вполне нормальной: тефтели в каком-то соусе, пюре, горошек и булочка. Я понимала, что надо поесть, однако к горлу подступало то же чувство отвращения, которое заставило меня вылить сок. Как можно принять еду от человека, запершего меня в этой подводной темнице? Туда могли положить что угодно. Крысиный яд, снотворное или что похуже. А выбора нет, потому что есть надо.

Внезапно от одной только мысли о том, чтобы положить в рот хоть ложку этого соуса, мне стало дурно, и захотелось отправить все это вслед за соком, но уже поднявшись, чтобы взять тарелку, я кое-что осознала.

Им незачем травить меня. Если бы меня хотели убить, то просто заморили бы голодом.

Я старалась мыслить четко.

Если меня привели сюда, чтобы убить, то давно бы убили. Так?

Да. Меня могли бы ударить еще сильнее, задушить подушкой, пока я была без сознания, надеть на голову пакет. А меня, несмотря на все сложности, притащили сюда.

Значит, убивать меня не собирались. Пока что. Одна горошина. От одной отравленной горошины ведь не умрешь?

Я наколола горошину на вилку. На вид вполне нормальная.

Положив горошину в рот, я медленно перекатила ее на языке. Никакого необычного привкуса.

Я проглотила ее.

Ничего страшного не произошло. Я, собственно, ничего и не ожидала – в ядах я не разбираюсь, но предполагаю, что ядов, убивающих человека за несколько секунд, существует не так уж много и достать их проблематично.

Зато произошло кое-что другое. Я почувствовала голод.

Я подцепила и съела еще несколько горошин, сначала с опаской, а затем все быстрее. Потом я насадила на вилку тефтелю. На запах и вкус она была вполне нормальной, только немного пахла столовой.

Вскоре тарелка опустела, и я стала ждать, когда кто-нибудь придет и заберет ее.

Я ждала.

И ждала.

Оказавшись запертым в комнате без окон, часов и любых других приспособлений для измерения времени, первым делом понимаешь, что оно растяжимо. Я пыталась считать – секунды, пульс, – но сбилась, дойдя до двух с чем-то тысяч.

Больше всего меня беспокоила легкая дрожь в руках и ногах. Сначала я думала, что все дело в пониженном сахаре в крови; затем, поев, я начала волноваться, не было ли чего такого в еде, а теперь поняла: надо вспомнить, когда я в последний раз принимала лекарства.

Одну таблетку я выдавила из упаковки сразу после встречи с Нильссоном в понедельник утром, но так и не выпила ее – остановило дурацкое желание доказать, что мой организм не зависит от этих безобидных белых кружочков. Я не выпила таблетку, однако и не выбросила ее – оставила на столешнице.

Хотела показать, что я контролирую ситуацию. Такой идиотский способ сказать Нильссону: «Да пошел ты».

А после ссоры с Беном и вовсе забыла про таблетку. Пошла в спа, там увидела надпись в душе…

Получается, последний раз я приняла лекарство сорок восемь часов назад. А может, и больше шестидесяти. От этой мысли стало неуютно. И даже не просто неуютно, а страшно.

Первый приступ паники случился у меня… лет в тринадцать? В четырнадцать? В подростковом возрасте. Паника охватила меня… и прошла, я жутко перепугалась, но никому не сказала. Думала, такое бывает только с сумасшедшими. Другие ведь не начинают трястись и задыхаться ни с того ни с сего?

Какое-то время все шло нормально. Я сдала выпускные экзамены, начала готовиться к вступительным. И вот тогда снова началось. Приступы паники вернулись. Вскоре вся моя жизнь превратилась в борьбу с тревогой.

Я ходила к психотерапевтам, причем к нескольким. По объявлению мама нашла психоаналитика; серьезная длинноволосая женщина в очках уверяла меня, что причиной всему некий страшный секрет, который должен выйти наружу. Увы, у меня его не было. Я даже хотела придумать какую-нибудь тайну – чтобы узнать, станет ли мне лучше, когда я поделюсь ею, – однако не успела: психоаналитик (как и ее счета) стала раздражать маму.

Потом был наставник в центре поддержки молодежи, он занимался с группой девушек, среди которых оказались и страдающие анорексией, и наносящие себе увечья. И наконец меня направили к Барри, специалисту по когнитивной поведенческой терапии; Барри учил меня успокаивать дыхание под счет. Теперь я на дух не переношу лысеющих мужчин с тихим вкрадчивым голосом.

Хотя никто из них толком не помог, я сдала экзамены и уехала в университет. Там мне стало немного лучше, и я подумала: может, все это проходит с возрастом, как увлечение поп-группами и вишневым блеском для губ. Может, эта проблема осталась в доме родителей вместе с моими детскими вещами. В универе было здорово. Я получила диплом и жаждала покорять мир. Встретила Бена, устроилась на работу в «Велосити», нашла квартирку в Лондоне – казалось, жизнь налаживается.

И именно в тот момент все обратилось в прах.

Все шло хорошо, я пережила расставание с Беном (еще как пережила). Врач снизил дозу до двадцати мг в день, затем до десяти. Самочувствие не ухудшалось, я стала принимать по десять мг через день, а потом и вовсе прекратила.

Я продержалась два месяца. За это время похудела на двенадцать килограммов и едва не потеряла работу в «Велосити», хотя они не знали, с чего это я вдруг перестала появляться в офисе. В итоге Лисси позвонила моей маме, и она сразу отправила меня к врачу, а тот пожал плечами и сказал, что это, наверное, синдром отмены, что время для прекращения приема лекарств было неподходящим. Вернул мою первоначальную дозу, сорок мг в день, и вскоре мне стало лучше. Мы решили попробовать слезть с лекарств в другой раз, но до этого так и не дошло.

И сейчас не самое подходящее время. Только не здесь. Только не в металлическом коробе в шести метрах под водой.

Сколько времени прошло в тот раз, чтобы мне стало по-настоящему хреново? Не так уж много, насколько я помню. Дня четыре, а то и меньше.

Если честно, я уже чувствовала, как тревога пронизывает мою кожу тоненькими электрическими разрядами.