— Как тебе хоромы? — сухо спросил он, обращаясь к жене. — Не так, как у батюшки?

— Не так, — признала Марья, пожав плечами, — здесь стены толще, должно, зимой теплее.

— Ой, это верно, — расцвела мать, — уж Любушка сам старался, бревна подбирал. Дорого обошлось.

— И сени красивые, резьба искусная.

«Ясно, к матери подлащивается».

Время шло, Марья начала клевать носом и незаметно тереть глаза. Кот белым сугробом уже давно дремал на углу лавки.

— Да что же я вас с дороги мучаю?! — всполошилась мать. — Спать нужно укладываться. Эй, Кулька, ведите хозяйку младую ко сну управлять.

Марья, попрощавшись с матушкой и поклонившись как послушная жена Любиму, побрела за холопками.

— Не волнуйся, — поймала матушка провожавший Марью тоскливый взгляд сына, — сейчас все управят, и ты пойдешь следом.

— Мне в гриднице вели постелить, — отвел Любим глаза.

— Как в гриднице, — не поняла матушка, — нешто так-то устал?

Любим набрал побольше воздуха и выдал:

— Я решил в телесной чистоте пожить… из благочестия… пока…

Прасковья Федоровна как открыла рот, так и не смогла его закрыть.

— Любушка, это как же? А-а-а! — вдруг прозрела она. — Ты не тревожься, у нас тут знахарка есть, — мать понизила голос, — и у старцев детки нарождаются. Верное дело, поможет.

— Да не надо мне помогать, все у меня как надо! — взвился Любим, краснея. — Я же из благочестия.

— Не пойму я, может тебе голову дорогой напекло? — мать беспомощно развела руками.

— С бабой он непотребной дорогой блуднул при невесте своей, — послышался ехидный скрипучий голос, — молодуха обиделась, замуж за него не хотела идти, князь заставил.

От стены как тень отделилась древняя старуха, такая ветхая, что загрубевшая кожа щек напоминала дубовую кору. Это была Чаруша, нянька Любима. Неужто она все это время тихо сидела в уголке?

— Да быть того не может! — не поверила Прасковья.

— Я у Куна уж все повыпытала. Верно говорю, — замахала головой нянька.

— Да как же это, Любушка? — прошептала мать.

— Я спать пошел.

Любим развернулся, скорее покинуть горницу.

— Да ты покайся, она простит. Она баба… девка хорошая, — побежала за ним матушка. — Да мало ли чего там до венчания было? Иди к ней!

— Не пойду, — буркнул Любим, ну не рассказывать же матери про князя беглого, ревность свою глупую и про все, что было про меж ним и Марьей.

— В баню ему надобно, — твердо сказала нянька.

— В баню? — растерялась Прасковья.

— В баню. Хорошая банька все грехи смывает. Верно говорю, — старая нянька, прищурившись, подмигнула хозяйке.

— А-а, баньку! Ну да. Ты, сынок, пойди — приляг в гриднице, — мягко проговорила матушка, — а как готово будет, мы тебя покличем.

Любим лег на застеленную овчиной лавку, повернулся с боку на бок, было душно и совсем не спалось. Где-то в темноте гудел противный комар. «Вот так брачная ночь! А Марьяша, наверное, уже спит, носом в подушку уткнулась и сны о своем Ярополке видит… А может плачет об нем или по дому тоскует… Пойти, глянуть? Нет, решит чего худого, скажет — слово не держу. Все наладится, постепенно наладится. Перестану злиться и найду к ней ключик, попозже. Обязательно найду… А Марья мне поверила, зря я испугался, думал речи Путяты ее проймут, так ведь складно говорил, так густо ядом меня поливал».

Любиму не хотелось, но мысли сами понеслись в прошлое. Вот он, торческий двор Михалко. Молодой князь принимает гостей — могущественного князя Святослава Черниговского с дружиной. Пред своим покровителем Михаил выставляет все самое лучшее, дорогое заморское вино льется рекой. Все порядком хмельные. Шутки, смех…

— А что это нет Сиротки нашего, захворал болезный? — и дружное гоготание.

Любиму нет дела — о чем там судачат пьяные, он увлеченно беседует с черниговским боярином, тот выпрашивает охотничий нож, предлагая поменяться на хороший меч. Любим внимательно рассматривает чужое оружие, подкидывает на руке, примеряется, хорош. Да, меч дороже ножа, но Любим упрямится, нож — память об отце.

— Так он же Сиротка, пошел мамку искать.

— Коровенку, вымя пососать, — и опять хохот.

Голоса сливаются в неясный шум.

— Ну, чего ты сидишь?! Тебя позорят! — подлетает к Любиму брат, гневно дергает Любима за рукав.

— Что? — ничего не понимает тот, растерянно поднимая голову.

— Кукша кричит, что Сиротка в доме твоем сейчас.

— В моем?

«В моем, в моем, зачем в моем?»

— Жену твою залеживает.

Любим ошалело оглядывается: все лица устремлены на него, и во всех глазах издевка, смакование чужого позора. Только Михалко опускает голову, ведь Сиротку ему на попечение передал, умирая, его дядька Вадим[70].

— Врешь!!! — Любим, разъяренным быком кидается на Кукшу, но крепкие руки перехватывают, держат. Нельзя при князьях волю гневу давать. — Врешь! — старается вырваться Любим.

— Чего мне врать? — опасливо прячется за спинами дружков Кукша, — пойди да сам глянь.

Любим выскакивает на двор, запрыгивает на лошадь, мчится, распугивая прохожих. «Не может это быть правдой! Не может!» Вот сейчас он распахнет ворота, взбежит по крыльцу, распахнет дверь, и его мягкой улыбкой встретит она. И он посмеется над своими страхами, он призовет клеветника к ответу, заставит при всех покаяться за навет. Любим успокаивает себя, сдерживает лошадь, медленно подъезжает к воротам. С высоты всадника он видит на дворе чужого коня, Любим знает, чей это конь. В глазах темнеет.

А дальше все как в бреду, какие-то мятущиеся образы. Кажется, старая челядинка пытается загородить ему дорогу, он безжалостно отталкивает старуху. Вся челядь в доме Любима пришлая от тестя, досталась с приданым. Он думал, что это его люди, а выходит — нет, это слуги его распутной жены, они покрывали ее, тоже смеялись у него за спиной. И ему не жаль отлетевшей к стене старухи, ему сейчас никого не жаль, даже себя. В него вселился зверь и жаждет крови.

Купаву он находит в горнице в одной исподней рубахе, смазливый Давыдка скачет на одной ноге, разыскивая сапог. При виде Любима он вскрикивает, скукоживается, в глазах поруганного мужа ему уже мерещится смерть. И не зря.

— Не надо! — кидается Любиму на руку Купава, и тут же тоже отлетает, как легкая тростинка.

Крепкие руки Любима тянутся к тонкой юношеской шее. Сколько лет было этому сосунку? Семнадцать, восемнадцать? Да, даже если бы он был ровесником двадцатичетырехлетнему Любиму, силы все равно не равны.