— Боярин, батюшка исповедоваться кличет, — выбежал из собора дьяк.

По венам разлилось глупое волнение, Любим робко взял Марью за руку:

— Пойдем, суженая моя, — улыбнулся он.

— Ты про то, что твоя, не забывай, — сверкнула очами невеста. — А венцы есть кому держать? — обеспокоенно посмотрела она на дьяка.

— Есть, только боярин — вдовец, так что не над головой, а над плечом держать станут.

Любим приметил, как едва заметно вздохнула Марьяша. И здесь не так, как юной деве в светлице мечталось. Хотелось, наверное, чтобы свадьба с обрядовым плачем подруженек да с шумным выкупом, да с возком расписным, и чтоб вся родня видела. И навершник[66] серебром расшитый и убрус[67] — паволока, а самое главное — венец, как у царицы греческой, а рядом матушка, слезу счастья утирающая. Ничего этого жених не мог дать любимой. Сейчас он мог отдать ей лишь себя, взяв ее тонкие пальчики в мозолистую истертую мечом руку.

Легкая девичья ручка была такой мягкой и приятной наощупь. Мысли становились светлыми, а голова ясной: «Все наладится, обязательно наладится: сначала братом побуду, пообвыкнется немного, подзабудется все недоброе, а там уж и…»

— Воевода-батюшка, как же это, без дружины венчаться?!! — услышал Любим веселый бас Могуты.

Вся дружина, в полном составе, спешила к собору. Рядом с Мирошкой семенили белокурые близняшки.

— Ну вот и видоки, — подмигнул Любим обрадованной Марье. — Подруги твои, Голуба с Беленой, матушке и расскажут, как все было.

«А там и остальным в Онузе, что дочь посадникова в великом храме Суздальской земли венчалась», — про себя продолжил Любим, понимая, как это сейчас необходимо семейству Тимофея.

На широкой руке десятника лежали два витых золотых колечка — большое мужское и маленькое на женский пальчик:

— Это княгиня передала и вот девок на обряд отпустила.

— Как настоящая свадьба, — выдохнула Марья.

— Почему ж «как»? Настоящая и есть, — улыбнулся Любим. — Сегодня повенчаемся, а завтра столы на дворе накрою.

Пара заспешила по ступеням собора, в лицо повеяло запахом свечей и ладана.

А ласточки продолжали беспечно резвиться в высоком небе, купаясь в потоках ласкового южного ветра.

Марья вышла из покоев княгини в новеньком повое[68] с очельем[69], украшенным речным жемчугом и серебряными колечками, белый убрус прикрывал шею и плечи, скрывая теперь ото всех, кроме мужа, богатые золотые косы. Любим удивленно приподнял брови, не ожидая увидеть ее такой.

— Матушка в дорогу сунула, — поспешила оправдаться молодуха, — да все сказали — мне в нем ладно, — смущенно откинула она с плеча шелковую ткань.

— Очень ладно, — восхищенно выдохнул муж. — Вещи все собрала?

— Чего там собирать, все в короб уместилось. А можно я Мурлыку возьму? — робко попросила она.

— Кого?

— Мурлыку.

Мирошка вынес скромную поклажу и кота.

— Бери, куда ж без него, — легко согласился муж, — и пойдем уже домой, темнеет.

Марья бережно взяла котищу из рук воя, Любим сразу позавидовал усатому сопернику.

Еще раньше Могута увел на двор лошадей, прихватив доспехи и вещи Военежича. Любим велел матери пока про венчание не сказывать, мол, сам скажусь. Дружинники тоже были распущены по домам к заждавшимся женам и детишкам.

Новобрачные неспешно пошли к воротам детинца, позади с коробом на плече тащился Мирошка, а чуть поодаль, по-стариковски шаркая ногами, брел Кун.

— Чего домой-то с возами не уехал? — кинул ему через плечо Любим.

— В церкви на вас поглядеть хотел. Да тут недалече, дойду.

— Мирон, гляди за ним.

— И за коробом гляди, и за дедом гляди, — тихо, чтобы боярин не услышал, пробурчал себе под нос Мирошка, — а Богша уж дома пироги ест.

Из княжеского терема вывалилась стайка пьяненьких гостей. Среди них взгляд Любим выхватил Якушку, тот щуря хмельные глазки, сразу же закричал во все горло:

— О-о-о! Любимка, на брачное ложе, тешиться, идешь, коль не сдюжишь — зови.

Пьяные бояре заржали как кони, вторя шутке. Любиму до смерти хотелось проучить шкуру-сотника. «Эх, Марьяша, прости, — мысленно сказал он жене, — дурной тебе муж достался».

— Серебро-то из приданого теперь мое? — вслух обратился он к ней.

— Ну да, — отчаянно покраснела Марья, думая, что Любим намекает на ту их сцену с калитой.

— Давай тогда сюда, должок отдать нужно, — властно протянул руку муж.

Марья поспешно отвязала от пояса увесистый кошель.

— Эй, Якушка! — весело крикнул Любим, подкидывая на ладони серебро. — Виру тебе хочу заплатить. Лови! — и он швырнул калиту сотнику.

Якун здоровой левой рукой довольно ловко подхватил подарок.

— За что вира-то? — улыбнулся он тяжести серебра.

— За бесчестье, — хищно оскалился Любим, подступаясь к «жертве».

— Э-э-эй!!! Ты чего удумал?! — почуял неладное Якун, глазами ища поддержку у хмельных дружков, но всем было больно любопытно, что же такое сотворит княжий воевода с насмешником. — Нешто ты забыл — я раненый, рука еще не зажила!

— Я тя за руку трогать не стану, — Любим сделал резкий прыжок вперед, схватил обидчика за шиворот и с размаху окунул головой в огромную кадку с водой. Такие толстопузые бочки на случай пожара по приказу тысяцкого стояли при каждой избе, а при княжеских хоромах их было натыкано под каждой клетью. Под оглушительный хохот Якун стал

Якун стал молотить по кадке руками, пытаясь высвободиться, но железная хватка ненависти крепко держала его головой вниз. Любим, подождав насколько было возможно, чтобы сотник окончательно не захлебнулся, наконец, разжал руки. Якун, отплевывая вонючую воду, отер лицо и злобно прорычал:

— Еще поквитаемся, сучонок!

— Мало искупался? — жалостливо спросил Любим и тут же, вновь схватив сотника за загривок, опять окунул его по самый пояс.

— Пусти, пусти его! Утонет! — испугалась Марья, кидаясь к мужу.

Любим милостиво уступил.

После второго «купания» присмиревший Якун предпочел, пошатываясь, удалиться. Кто-то из дружков понес за ним оброненный кошель. Вслед полетели смешки, видать, пьяной толпе было все равно над кем потешаться.