в крайнем разгаре страсти доходили до самооскопления. Это было симпатическим чествованием любимца богини, Аттиса, впервые принесшего ей эту неслыханную жертву».

По словам М. Элиаде, «кровь и половые органы, приносимые Кибеле, обеспечивали плодородие почвы. Но с течением времени этот древний культ получил новое религиозное наполнение: его кровавые обряды стали средствами искупления».

Однако самооскопление было слишком грубым для греческого ума и чувства – и тогда «на помощь» пришел Адонис с его кабаном, Аттис стал воскресать благодаря любви Богини-Матери, той же Агдистис, о которой Ф.Ф. Зелинский пишет: «За смертью, благодаря любви Матери, должно было последовать воскрешение, радостный и благоговейный конец “мистерий Аттиса”. Ибо, само собою разумеется, что Агдистис – не более как прозвище Матери, владычицы горы Агда над Пессинунтом, вполне понятное там и непонятное в других местах».

Действительно, греки стали часто смешивать Адониса и Аттиса, да и не только их – вот отрывок из «Гимна солнцу» философа Прокла (412–485 гг. н. э.):

В песнях тебя прославляют отцом Диониса великим,

Аттисом также эвойным в чащобах лесных величают,

Нежным Адонисом в гимнах тебя прославляют иные.

М. Элиаде пишет о мистериях Аттиса: «В мистериях Митры и Аттиса совершалось жертвоприношение быков и баранов над рвом, покрытым решеткой: кровь капала на миста, находящегося во рву. Каким-то неясным для нас образом неофит принимал ритуальное участие в литургическом сценарии, вращающемся вокруг смерти и воскресения божества. Посвящение воспроизводило нечто вроде imitatio dei [подражание богу]. Большинство отрывочных указаний, которые имеются в нашем распоряжении, относятся к символической смерти и воскресению миста… В мистериях Кибелы неофит считался moriturus, “умирающим”. За этой мистической смертью следовало новое рождение – духовное. Саллюстий пишет, что во фригийском обряде новопосвященных “кормили молоком, как будто они вновь родились”. Во время церемоний неофит созерцал некие священные предметы или манипулировал ими, а ему в это время сообщалось толкование их символики; возможно, это было эзотерическое толкование, которое объясняло и доказывало их спасительное значение. В определенный момент посвящения мист участвовал в ритуальном пиршестве… Благодаря посвящению неофит становился равным богам. Апофеоз, обожествление, “обессмерчивание” (apathanatismos) – понятия, характерные для всех мистерий».

Н. Румянцев добавляет, что первоначально миста обливали святой водой во очищение как его грехов, так и грехов его предков, и только после этого могло следовать обливание кровью. Этот автор полагает, что исконно фригийцы омывались бараньей кровью (это был их тотем), в то время как обычай омываться кровью быка привнесен на землю Фригии завоевателями-персами и являлся частью их культа быкоборца-Митры. Упомянутая Элиаде мистическая смерть весьма походила по обряду на настоящие похороны: посвящаемого отводили в подземное помещение храма, зарывали до головы и совершали весь положенный заупокойный ритуал. Затем в полночь в помещение вносился огонь, и жрец объявлял о воскресении посвящаемого, закрепляя произошедшее событие миропомазанием горла. Затем мист с пляской приносил к статуям сосуд-кериос и свершал из него возлияния; завершался этот этап обряда вкушением особого священного хлеба, подносимого на тимпане, и вина (или настойки на кедровых орехах или семенах сосны) – короче говоря, причастием. После этого мисту выжигалось клеймо, не исключено, что в форме креста, и его (ее) отводили по некоему коридору со всеразличными пугалами сочетаться в конце пути священным браком: мужчин – с Кибелой (значит, не все посвящаемые мисты лишались заветной возможности), женщин – с Аттисом.

Описание омытия кровью и ритуального самооскопления сохранены у поэта Аврелия Пруденция Клемента (348–413 гг. н. э.):

Роман в ответ: «Вот я перед тобой стою;

Не бычья это кровь, моя доподлинно.

О чем я молвил, ты узнал, несчастнейший

Язычник, – ваших кровь быков священную,

Чьей жертвенною вы резней насквозь мокры?

Верховный жрец ведь в ямину, изрытую

В земле, нисходит ради посвящения,

В тесьме чудесной, повязью торжественны

Виски омкнувши, на власах венец златой,

Стянув шелкову тогу на габийский лад.

Тесницей, сверху настланной, творят помост,

В щелях сквозящий меж доской непригнанной;

Засим иль сверлят, или же щепят настил,

И частым древо буравом изнизано,

Чтобы зияло в нем отверстий множество.

Сюда огромный бык, со лбом свирепейшим,

Цветов гирляндой иль по раменам увит,

Или рогов меж спутанных, приводится,

И лучезарен лоб у жертвы золотом,

И шерсть его златою крыта тяголью.

Поставив зверя к жертвоприношению,

Грудь освященной рассекут рогатиной;

Кипящей крови изрыгнет широкая

Стремнину рана, на мостки дощатые

Курящийся ток с клокотаньем выплеснув.

По неисчетным тут щелей проточинам

Дождь, ниспадая, тлеющей росой кропит,

Его сретает жрец, в глуби схороненный,

И, каждой капле мерзку подклонив главу,

И одеяньем точит смрад, и телом всем.

Лик запрокинув, щеки подставляет он,

Встречь ливню уши, губы, ноздри выдавши,

И сами очи омывает влагою,

И не щадит он неба, и язык росит,

Пока весь кровью не упьется черною.

Когда ж остылый труп, всю источивший кровь,

С сего помоста прочь фламины вытащат,

На свет понтифик выйдет, страшен обликом,

С главою влажной, со брадой тяжелою,

Набрякла повязь, риза напиталася.

Испятнанному сим прикосновением,

Осквернившемуся гноем жертвы свежия,

Ему привет все шлют и почитание,

Зане дешева кровь и умерщвленный вол

Его омыли, в гнусном рву таящегося.

Твои прибавим гекатомбы – хочешь ли, —

Где сто животных под железом рушатся,

Из ран столь многих половодьем всходит кровь,

Так что авгуры, в багреце ширяяся,

Перебредают еле хлябь кровавую?

Но что ж мясную лавку храмов тучную,

Что живодеров стада неисчетного,

Утроб залитых кровью, обвиняю я?

Есть святодейства, в коих сами режетесь,

И боль обетна члены отсекает вам.

Клинок возносит изувер на длань свою,

Мышц иссеченьем Мать богов он чествует;

Законом таинств мнит кружиться яростно;

Секущу скупо мнит он нечестивой длань;

Стяжать он небо мыслит ран жестокостью.

А сей на жертву хочет пол свой выкосить,

Богов смиряя уда отсечением;

Богине срам свой полумуж приносит в дар,

Которую он, исторгая мужеска

Побега жилу, кровью кормит льющейся.

Ни тот, ни этот