курить, потеть и не мыться, чтобы создать эту убойную атмосферу! А

тараканы! Тараканы – это отдельная песня. Трудно сказать, чья это квартира на самом деле: Зойки

или тараканов, которые с шелестом бегают наперегонки и просто ради променажа по сухим

обшарпанным стенам и по грамотам, регулярно вручаемым хозяйке на производстве. Хорошо ещё,

что насекомые как будто сыты и благодушны.

А здесь ведь надо ещё и спать. Плюнуть на всё и уйти? А плюнуть – это значит тащиться по

морозу в свою общагу, и – не дай Бог – где-нибудь завалиться в темноте. Ведь не найдут. Нет уж,

видели мы таких, найденных только утром…

Шагая сюда за Зойкой, Роман молчал всю дорогу, понимая, что в этом упрощённом знакомстве

слова излишни. Хозяйка, пуская его в квартиру, тоже молчит. Кажется, она и говорить-то уже не

может, потому что пьяна до беспамятства. Что ж, дарёному коню в зубы не смотрят. А раз

приглашён, значит отрабатывай. Сбросив полушубок и мысленно перекрестившись, Роман, не

обращая внимания на многочисленных свидетелей на стенах, обнимает их хозяйку. Ну, неужели ей

ещё чего-то надо? «Возьми и оттолкни меня легонько. И тогда я с чистой совестью завалюсь и

отключусь». Но Зойка вдруг – тоже, очевидно, из последних своих сил – изображает какую-то

кокетливую неприступность, подталкивая и провоцируя действовать.

Потом, уже не помня и не понимая, вышло ли у них что-то с так называемым интимом, Роман не

понимает и того, спит он или не спит: пьяная бредь, как мазутная плёнка на воде, колышется

поверх сна, и он никак не может пронырнуть сквозь неё в освобождающее бездонье. А какой

тошнотворной реальностью прорезается всё это время невозможная духота тараканьего

инкубатора и мягкое женское тело, которое тягуче притекает и мокрым облегающим пластырем

липнет к нему, куда бы он ни уполз. Человека в этом теле, кажется, нет, а есть лишь тело, лишь

одно слепое, почти бесформенное, как тесто, тело. До самого рассвета Зойка, не зная его имени,

тянется губами к лицу и шепчет божественное, по мнению поэтов, слово «люблю», отдающее в

59

данном случае перекисшим «Агдамом». Что ей мерещится? С кем она, интересно, в своих,

возможно даже романтических сновидениях?

Наконец сквозь весь этот бред становится заметно, что за окном бледнеет, и что эта бледность

проступает с каким-то оптимистическим посверкиванием. Судя по всему, с божьего всевидящего

неба сыплется лёгкий, всепрощающий, целомудренный снежок. Хоть попудрить вас немного,

грешники и паразиты!

Приподнявшись на колени, Роман всовывает руки в рукава рубахи. Потом встаёт и, натягивая

брюки, задевает несколько бутылок, которые медленно валятся в этом кислом глицериново-густом

воздухе и как-то протяжно звенят. Одеваясь и морщась от головной боли, Роман автоматически

смотрит в почётные грамоты на стене. Фамилия и отчество у Зойки и впрямь узбекские, хотя в том

обличье, в котором она была в ресторане, национальность читалась смутно. Узнав из одной

грамоты, что работает Зойка бригадиром швей-мотористок, Роман даже с неким уважением

оглядывается на неё, но это уважение тут же отлетает прочь: в очень уж неприглядной позе

отдыхает бригадир швей-мотористок. Остаётся жалость – да кому она нужна такая: вкалывает и

всё пропивает. И, конечно, уже никакой надежды ни на семью, ни на путного мужика. Отчего

припёрлась она в Сибирь и в Читу? Каким сквозняком родной страны занесло её в наше солнечное

Забайкалье из куда более солнечного Узбекистана?

Утренний, чуть потеплевший воздух – смесь робкого снежка с копотью печных труб, наносимой

от сектора частных домов, – кажется нектаром и спасением. Как хорошо, что весь остальной мир

не топят той же неистовой Зойкиной батареей. Удивительно, что в этой духоте Роман умудрился

ещё и проспать, так что на работу приходится ехать в чём есть – во всём чистом, только изрядно

помятом. Чувствительную, воспалённую голову, жаром гудящую в прохладном воздухе, тупо ломит

похмелье. Но что творится в душе! Упасть до уровня таких Зоек – это уже всё… Вот тебе и

необыкновенное знакомство, вот тебе и женщина для душевного праздника! Чувств-паутинок,

видите ли, мальчику захотелось в самый искренний день. И Костик, идиот, сунул подарочек… Он

что же, свою пассию уступил, что ли? Уж не под боком ли таких «дам» он чувствует себя белым

человеком? Да что же это я делаю-то, а?! Да ведь я же – Справедливый! Разве для такого я

рождён? Вспомнив своё истинное имя, хочется грудь пошире расправить, почувствовав скрип

чистой накрахмаленной рубашки на плечах, да как-то не выходит это испытать. Это снежок под

ногами скрипит, а на плечах только груз липкого стыда.

– Что это ты помятый такой? – здороваясь, замечает бригадир, пожилой мужчина с землистым

лицом и пористой кожей. – Да и опаздываешь к тому же…

– День рождения отмечал, – оправдывается Роман.

– А, ну тогда понятно, – понимающе соглашается бригадир – тоже из своих, деревенских. – А

чей день рождения-то? Свой што ли?

– Свой, – признаётся Роман, чтобы посочувствовали и легче простили.

– Ну, тада пузырь с тебя.

И Романа едва не выворачивает от слова «пузырь».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Пасьянс

Если верить утверждению, что ко дню рождения у человека по всем его биологическим и

прочим параметрам наблюдается спад, то, конечно же, после такого унылого и даже стыдного

«торжества» следует ожидать некоторый подъём. Однако в продолжении нескольких последующих

дней у Романа тянется всё та же серость: он приходит с работы, валится на кровать, застеленную

серым армейско-общежитским покрывалом, и читает. Лишь чтение и скрашивает, балансирует

жизнь. Приятно не спеша и задумчиво перелистывать страницы. А иногда, остановившись,

повспоминать о чём-нибудь своём. Ну вот: в книжке такое зримое и предметное описание дождя,

что вода, кажется, шумит со страниц. Роман расфокусированно смотрит в угол комнаты с чёрной

паутиной и слышит свой дождь…

…Ах, в какой ливень попали они однажды с Серёгой… В тот необыкновенно грибной год они,

наверное, не меньше, чем по бочонку груздей перетаскали из березняков. Сборы в лес обычно

много времени не занимают – харчишки в мешок и пошли. С собой берут большую дворнягу

Мерцаловых – лохматого, кудлатого Чока. Ну, вроде бы для охраны, хотя кого там бояться – все

небольшие березняки насквозь знакомы. Чаще всего именно Чок-то и пугает в лесу: сначала

бегает, неизвестно где, а потом подкрадётся сзади да громко и влажно задышит в самое ухо. Ох,

как хочется огреть его первой попавшей палкой. Злым-то у Чока не выходит быть даже на цепи из-

за нескончаемого народа, идущего к Марусе. Здесь же и вовсе – стоит на