замечательной папкиной закуской на зиму. (Но как, однако, удивительно непонятное удовольствие

от этого разрушения…) Целым, правда, остаётся ведро, и Роман, поднявшись, пинает его вроде

как с досады. Ведро летит вниз по глинистой дороге, вызвав новый приступ Серёгиного хохота.

Потом, освобожденные от страха падать, они пробуют катиться со склона в сапогах, как на

лыжах. Ровно скользить не выходит, потому что в глине кое-где попадаются шероховатые камешки,

зато падать – одно удовольствие! Теперь они уже валятся смело, увозюкиваясь в глине, и вода

течёт по одежде жёлтыми полосами. Вёдра они просто спинывают вниз, а, находя их застрявшими

в каком-нибудь ручье, посылают дальше – как только не теряют вовсе? В рюкзаки не заглядывают

и о них не говорят. Главное же, что никогда им не было так весело, как теперь. И, конечно же, Чок

никогда так не веселился вместе с ними.

Дождь притихает, когда они уже подходят к огородам первых домов. Но, кажется, воздух уже

настолько напичкан влагой, что дождит сам по себе. Лишь теперь они вытряхивают из своих

мешков скользкую груздёвую окрошку и споласкивают их в большой чистой луже… С чем ушли, с

тем и пришли…

Да уж, а ведь другого-то друга, пожалуй, нет и не будет. И в свой день рождения надо было всё-

таки идти именно к нему. И вообще пора с ним поговорить. С кем ещё, как не с Серёгой, от

которого веет чистотой, можно откровенно обсудить и осудить свою непутёвую жизнь?

Вот, кстати, и о чистоте. Ведь именно Серёгина двоюродная сестра из Читы, приезжавшая

когда-то в Пылёвку на каникулы, – первая любовь Романа, первое его потрясающее душевное

событие. Удивительно то, что странным предвестием его явилась та фарфоровая статуэтка на

комоде, которой Ромка постоянно любовался, как самой красивой, самой изящной вещицей в

доме. Иногда, засыпая на диване, он видел эту изумительную фигурку и грустно думал, что,

конечно же, на самом-то деле таких девочек не бывает. У настоящих девчонок не может быть такой

белой кожи и таких ярко-синих глаз. Наверное, художник, который расписывал статуэтку, просто не

нашёл другой краски. Да, собственно, что там было расписывать – коснулся глаз синей кисточкой,

и вся роспись. Или это была какая-то другая краска, более подходящая для глаз, только,

оказавшись на фарфоре, она стала сионей. Но в жизни таких глаз не бывает. Они такие просто не

возможны.

И вот в один совсем обычный летний день, Ромка приходит к Макаровым и вдруг находит эту

статуэтку совсем живой, одетой в сарафанчик с ромашками и запросто сидящей на веранде. На

неё падает полуденный свет из окна, и Ромка вытаращенными от изумления глазами видит

совершенно белую, фарфоровую кожу чудесной странной девочки. Листая книжку, его статуэтка

как ни в чём не бывало пьёт из белой кружки молоко, такое же белое, как она сама, на её верхней

губке ободок молочной пенки, но эта пенка почти не заметна. У этого нездешнего создания

светленькие реснички, светлые бровки, льняные волосы. Но пока она ещё не смотрит на него,

увлечённая книжкой. А вот и взглянула! И перед плеснувшим синим-пресиним взглядом своей

воплощённой богини Ромка замирает, как замороженный, как онемевший и как чёрт знает ещё

какой! Он не в силах ни двинуться, ни слово сказать, чтобы хоть как-то поздороваться со всеми, кто

есть на веранде. В какое-то одно-единственное, как вздох, мгновение незнакомка становится для

Ромки всей, пока ещё маленькой, его жизнью. Обычного в незнакомке нет ничего – в ней

удивительно всё! Даже имя. Уж так случилось, что в селе почему-то нет ни одной девочки с именем

Ирина. А её именно так и зовут. Мама же её – Тамара Максимовна – называет свою девочку не

Ирина, а Ирэн, что уж и вовсе невероятно. Но это, если она говорит строго. А если ласково, то за

её синие глаза называет дочку Голубикой. Когда Ромка впервые слышит это другое, более

настоящее имя, он теряет не только дар речи, но и дар мысли, и дар чувства, и все возможные

дары, которые только возможны. Сколько раз он видел, как люди, принося подарки в их дом,

благодарили маму за хорошую, правильную ворожбу, но никогда до конца не верил в такие чудеса.

Не верил, наверное, потому, что там были чужие события и совпадения. Но как не поверить

теперь? Только тут-то его ласковая мама, кажется, не просто нагадала, а даже каким-то образом

сделала, слепила, что ли, эту Голубику (если уж она так ему поглянулась) и направила навстречу.

Голубика, их с Серёгой сверстница, удивляет и тем, как танцует на танцплощадке в колхозном

парке. Вообще-то такие маленькие там ещё не танцуют, побаиваются, а ей, смелой, на это

наплевать. Местные, даже те, кто постарше, выйдя на освещённый пятачок рассохшейся

деревянной площадки, лишь неловко топчутся, а она именно танцует, двигаясь как-то ловко и

62

грациозно. А ещё у неё забавный голосок – она не выговаривает букву «р», но у неё это выходит

очень мило и волнующе. Роман, ещё не знакомый с состоянием влюбленности, не понимает

происходящего с ним. Что его удивляет в себе, так это какая-то тяжеловатая, ласковая ноша,

растворяющая всё, что находится в груди за рёбрами. Его уже ничто не интересует. Говорить не

хочется ни с кем и ни о чём. Внутреннее тепло важнее всяких слов, разговоров, дел. Ромке просто

всё равно, видит кто его эту внезапную странность или нет. Скрыть её всё равно не получается. Он

не в силах быть другим, он может оставаться лишь таким, каким делает его эта душевная

растворяющая мята. У Макаровых он ошивается целыми днями, словно приписанный к их дому.

Конечно, не отстаёт от городских гостей и тогда, когда те идут купаться на берег Ононской протоки

с намытым шёлковым песочком и тихо шелестящим серебряным тальником. Он ловит буквально

каждое движение Голубики, каждый её жест. А глаза-то её, оказывается, не просто синие. В них

есть что-то необычное, притягивающее и кроме синевы. Они одновременно и открытые, и чуть

прищуренные. Как назвать такие глаза, он Ромка знает и, возможно, не узнает никогда, потому что

у всех остальных людей таких загадочных глаз просто нет.

В конце лета он, провожая Голубику с её мамой на остановку (был тогда ещё и один дневной

рейс), тащит на пару с Серёгой их громоздкий чемодан. Тамара Максимовна смотрит на него без

всякой насмешки и ещё, кажется, с надеждой, что его молчание всё же как-нибудь