Тот японский солдат не умер. Он опомнился после приступа острой боли, оперся здоровой рукой о землю и с усилием потянул на себя ту ногу, что лежала перед головой коня. Он шевелил ногой, которая, казалось, перестала ему принадлежать, и при этом прерывисто хрипел. Отец увидел, как на лбу японца выступили капельки пота. Пот смывал с его лица землю и пороховой дым, обнажая одну за другой бледные полоски кожи. Конь тоже не умер. Его шея извивалась, как удав, а изумрудно-зеленые глаза скорбно смотрели на незнакомое небо и солнце дунбэйского Гаоми. Всадник немного отдохнул и начал с силой вытаскивать ногу, зажатую под брюхом коня.

Дедушка подошел и помог ему высвободить ногу, а потом поднял японца, ухватив под мышки. Ноги солдата обмякли, и он всем телом повис на руках дедушки. Дедушка опустил его, и японец рухнул на землю, словно глиняный божок, размокший в воде. Дедушка подобрал его блестящую саблю и замахнулся на стебли гаоляна. Она описала две дуги – вниз и вверх, и на месте двух десятков стеблей осталась лишь сухая стерня.

Дедушка ткнул острым кончиком сабли в прямой красивый белый нос японца и сдавленно спросил:

– Ну что, японский черт, куда подевалось все твое величие?

Японец без остановки моргал черными как уголь большими глазами, а из его рта вылетали потоки округлых слов. Отец понял, что японец просит пощады. Он трясущейся здоровой рукой вытащил из нагрудного кармана прозрачный пластиковый футляр и отдал дедушке, не переставая что-то лепетать.

Отец подошел и увидел, что в пластиковом футляре лежала раскрашенная фотография. На снимке была запечатлена молодая красивая девушка, обнимавшая пухлого младенца обнаженной белоснежной рукой. На лицах обоих застыла спокойная улыбка.

– Твоя жена? – спросил дедушка.

Японец что-то проблеял в ответ.

– И твой сын?

Снова что-то невразумительное.

Отец наклонился поближе, глядя на нежно улыбающуюся женщину и очаровательного в своей невинности младенца.

– Скотина, ты меня думаешь этим растрогать? – Дедушка с силой подбросил футляр, и футляр взлетел в солнечных лучах, словно бабочка, а потом стал падать, купаясь в солнечном свете. Дедушка схватил саблю и, нацелившись на футляр, с пренебрежением рубанул. Лезвие блеснуло холодным светом, футляр дернулся, развалился на две части и упал к ногам отца.

У отца потемнело в глазах, и тело насквозь пронзил холод. Зеленые и красные пятна вспыхивали перед зажмуренными глазами. Он ощутил ужасную боль в сердце и не осмеливался открыть глаза и взглянуть на прекрасную нежную женщину и невинного младенца, наверняка разрубленных пополам.

Японский солдат с трудом, но довольно быстро подполз к ногам отца, здоровой, но дрожащей рукой схватил половинки футляра. Он явно хотел воспользоваться раненой рукой, но она висела как плеть и перестала слушаться. Свежая кровь капала с темно-желтых кончиков пальцев. Японец неуклюже собрал одной рукой половинки фотографии жены и сына, его пересохшие губы дрожали, а сквозь щель между стучащими зубами доносились обрывки непонятных слов.

Два прозрачных ручейка слез побежали по чумазым ввалившимся щекам, он приложил фотографию к губам, а в горле что-то продолжало клокотать.

– Скотина, тоже плакать умеешь, мать твою? Ты знаешь, что такое жена и ребенок, зачем же убиваешь наших жен и детей? Думаешь, выдавишь из своих поганых глаз пару зловонных капель, и я тебя не стану убивать? – прорычал дедушка и занес над его головой японскую саблю, блестевшую серебряным светом.

– Па-а-а-ап! – протяжно закричал отец и обеими руками вцепился в дедушкину руку. – Пап, не убивай его!

Рука дедушки тряслась возле груди отца. Тот запрокинул голову и полными слез, страдальческими глазами с мольбой смотрел на своего папу, которому ничего не стоило убить человека. Про таких говорят – сердцем подобен железу и камню.

Дедушка тоже опустил голову. И тут на них волной накатил оглушительный гул, с которым японские минометы бомбили деревню, и резкий свист пуль из японских пулеметов, поливавших огнем односельчан, которые продолжали сопротивление, укрывшись за земляным валом. Из глубины гаолянового поля снова раздалось свирепое ржание японских коней и треск, с которым чернозем раскалывался под копытами. Дедушка тряхнул рукой и отбросил отца в сторону.

– Ах ты, сосунок! Ты что творишь? Ради кого слезы проливаешь? Оплакиваешь маму? Дядю Лоханя? Или дядю Немого и других односельчан? – накинулся он на отца. – Нет ведь, ты распустил нюни из-за этой шавки! Разве не ты своим браунингом сбил с ног его коня? Не он ли собирался затоптать тебя копытами и зарубить саблей?! Утри слезы, сынок, бери саблю и убей его!

Отец попятился, а слезы потекли пуще прежнего.

– Иди сюда!

– Я не… папа… я не…

– Трус!

Дедушка пнул отца и, держа в руках саблю, сделал шаг назад, отойдя на некоторое расстояние от японца, а потом замахнулся.

У отца перед глазами сверкнула молния, а сразу после этого наступила кромешная тьма. Когда дедушка рубанул японца саблей, раздался такой звук, словно разрывали мокрый шелк, и этот звук заглушил грохот выстрелов. У отца задрожали барабанные перепонки, внутри все затрепетало. Когда зрение вернулось, красивый молодой японец уже лежал на земле, разрубленный пополам. Сабля вошла ему в левое плечо, а вышла из правого бока, под ребрами, и разноцветные внутренние органы живо пульсировали, источая жаркое зловоние. Кишки отца свернулись в клубок, спазм ударил по диафрагме, и изо рта фонтаном хлынула зеленая жижа. Он развернулся и побежал.

Отец не осмелился взглянуть на выпученные глаза японца под длинными ресницами, но перед его взором то и дело появлялась картина разрубленного пополам человеческого тела. Этим ударом дедушка словно разрубил пополам все на свете. Даже самого себя. Отцу померещилось, будто по небу кружит огромная сабля, поблескивающая кроваво-красным клинком, и она с легкостью, словно арбузы или кочаны капусты, разрубает пополам всех: дедушку, бабушку, дядю Лоханя, японского всадника вместе с его женой и ребенком, дядю Немого, горниста Лю, братьев Фан, Четвертого Чахоточника, адъютанта Жэня…

Дедушка отбросил окровавленную саблю и побежал догонять отца, который нырнул в гаоляновое поле. Японская конница снова пронеслась, как ураган. Мина со свистом вылетела из гаолянового поля, почти вертикально воткнулась в землю среди крестьян, которые упорно оборонялись по ту сторону земляного вала, стреляя из самопалов и пищалей, и взорвалась.

Дедушка схватил отца за шею и начал изо всех сил трясти:

– Доугуань! Доугуань! Недоносок ты мелкий! Совсем спятил? На погибель идешь? Жить надоело?

Отец вцепился в большую крепкую ладонь дедушки и пронзительно заорал:

– Папа! Папа! Папа! Забери меня отсюда! Забери меня! Я не хочу больше воевать! Не хочу! Я видел мертвую маму! Дядю! И всех остальных!

Дедушка без тени жалости ударил отца по губам. Удар получился очень сильным. Шея тут же обмякла, голова свесилась, подрагивая, на грудь, а изо рта побежала слюна с прожилками крови.

2

Японцы отступили. Полная луна, огромная и хрупкая, будто вырезанная из бумаги, всходила над верхушками гаоляна, при этом она уменьшалась в размерах и постепенно начала излучать свет. Многострадальный гаолян в лунном свете стоял навытяжку в торжественном молчании, только семена время от времени падали на черную землю, словно хрустальные слезы. В воздухе стоял густой сладковатый запах – человеческая кровь пропитала чернозем на южной околице деревни. Языки пламени над домами подергивались, словно лисьи хвосты, то и дело слышался треск горящей древесины, со стороны деревни тянуло гарью, гарь смешивалась с запахом крови на гаоляновом поле, порождая удушающий смрад.

Рана на плече дедушки за три с половиной часа напряжения вскрылась, оттуда вытекло много черной крови и зловонного сероватого гноя. Дедушка попросил отца помочь выдавить остатки гноя. Ледяными маленькими пальцами отец со страхом надавил на синюшную кожу на краях раны, и из нее тут же пошли пузыри, напоминающие радужку глаза, и сильно потянуло гнилью, как из кадушки с засоленными овощами. С ближайшей могилы дедушка взял листок желтой бумаги[76], придавленный комом