— Твоя тетя сказала, что ради нее ты переходишь в колледж Уильямса.

— Я не знал, что ей это известно, — мрачнеет Рик. — В Уильямсе мой перевод еще не утвержден, вот почему я ничего не говорил. Даже Софи не знает. — Он переводит взгляд на птицу в траве, расправляющуюся с остатками мясного пирожка. — Я понимаю, что мои родственники недовольны, но Дженне тяжело одной. Она будет получать предмедицинское образование…[77]

— Предмедицинское? — вздрагиваю я. — Ее родители тоже хотят, чтобы она была врачом?

— Нейрохирургом. Она сама мечтает стать детским онкологом, работать с детьми, страдающими от рака, — у нее прекрасно получится. Но, по мнению ее предков, это не так престижно. Дженна — единственный ребенок в семье, и на нее возлагают все надежды.

— Что ж, после Уильямса она сможет поступить в любой мединститут.

— Я ей так и сказал. Но она с трудом переносит неопределенность. Эта ваша бакалаврско-медицинская программа… Дженна на все пошла бы ради такой стабильности. Минувший год был сущим адом. Она подала заявления куда только можно и везде прошла только кандидатом.

Я срываю с дерева персик и начинаю катать бархатистый шарик между ладонями. Вот для чего понадобился этот перевод: Дженне нужно, чтобы рядом был верный, надежный Рик, пока она будет бороться со стрессами предмедицинского образования, стремясь к заветной цели — медицинскому вузу. Я не хочу вестись на снобистские рассуждения Риковой родни, но что-то здесь не так. Неужто ему и впрямь необходимо бросать Йель? Я ничего не знаю про жизнь в разлуке, возможно, это очень тяжело. Но между Меган и Дэном целых шесть штатов — и ничего. А Уильямс и Йель всего в нескольких часах езды друг от друга. А как же футбол? Неужели этот парень так боится потерять Дженну?

Рик все еще пытается стереть со своих пальцев шрамы. Я прикасаюсь к его руке:

— Ты был с Дженной, когда они появились?

Его рука застывает.

— Как ты догадалась?

— Ты трогаешь их каждый раз, когда думаешь о ней.

Рик сжимает пальцы в кулак, словно пытаясь стереть из моей памяти все те случаи, когда он выдавал себя с головой.

— Да.

Его голос, будто кирпичная стена, держит меня на расстоянии. Что бы ни случилось, воспоминания об этом погасили в нем свет. Я заговариваю о другом:

— А ее родители знают?

Тон Рика становится резче:

— О чем?

— Как ей плохо.

— Нет. — Он опускает кулак. — Нет, Дженна с ними не очень близка. Она заставила меня пообещать, что я никому не скажу. Иначе ее отец все испортит. Он обвинит ее в слабохарактерности.

— Возможно, они ее не поймут. — Стала бы я на ее месте делиться с родителями? — Но ты же не можешь взвалить на себя все ее заботы! — Я смотрю на него снизу вверх. — Ты в самом деле ее любишь, да?

Рик тяжело вздыхает:

— Да. Конечно, люблю.

Персик оказывается ужасно кислым. Когда мы добредаем до дальних ворот парка, я выбрасываю его в урну, и мы тем же путем возвращаемся назад. Снова показываются члены клуба тайцзи: они сделали перерыв и теперь пьют чай из металлических термосов. Седовласый мужчина раздает людям посохи бо, и те крутят их, напоминая ветряки в поле. Мы садимся на скамейку, чтобы понаблюдать за ними; я вытягиваю ногу вбок и хватаюсь за пальцы ступни, пытаясь с помощью привычной растяжки обрести прежнее равновесие.

— Ты сказала моим родным, что идешь в Тиш.

Рик не дает мне обрести равновесие.

— Я пошутила. Ясно же.

— Да ну? Потому что всякий раз, когда ты заговариваешь про медицинский институт, выглядишь так, будто безнадежно потерялась на стадионе.

— Ого, типа, апокалипсис?

Он улыбается:

— Хуже. — Его ухмылка исчезает. — Это серьезный вопрос.

Я отпускаю ногу.

— В детстве я упала с велосипеда и сильно поранила коленку. Отец наложил мне швы и сказал: «Когда ты станешь врачом, будешь делать это сама». Он целыми днями возил по Кливлендской клинике санитарную каталку и возвращался домой до предела измотанный, пахнущий антисептиком, а я бежала его обнимать. Папа рассказывал про мельком виденные им операции, про жизни, спасенные докторами, говорил, как гордится тем, что когда-нибудь я буду врачом. Сам он им так и не стал. Последнее он вслух не произносил, но я всегда это знала. И твердо намерена сделать так, чтобы его труды оказались не бесполезными, чтобы он больше не убивался на работе.

— Когда ты отказала Тишу?

— За день до того, как улетела сюда.

— Можно попробовать им позвонить. — Рик садится. — Объяснишь, что чувствовала себя обязанной так поступить.

— Слишком поздно.

— Занятия начнутся не раньше чем через месяц. Скажешь, что у тебя были семейные проблемы. Или что не считала этот вариант реальным. Ты могла бы брать те уроки танцев и хореографии, о которых говорила. Жить рядом с Бродвеем…

— ПРЕКРАТИ! — Я зажимаю ему рот рукой. Он бередит раны, которые я изо всех сил стараюсь залечить. — Каковы шансы, что еще одна девушка по моему направлению откажется от места к сентябрю? — Еще одна американская азиатка, если Марк прав насчет квот. — Нулевые! Ведь ты сам отказываешься от футбола ради любимой. Тебе ли говорить?

Я убираю руку с его рта, и он закусывает щеку. Я до сих пор ощущаю колючую щетину на ладони. Глаза Рика широко раскрыты, будто его торкнули электрошокером. Загорелая кожа побледнела. Он отворачивается:

— Не знаю.

Через минуту я произношу:

— Мединститут — это все, к чему я стремилась. И мои родители тоже.

Мама готовила мне еду, пока я допоздна сидела за учебой, в дни выпускных экзаменов брала на себя мои домашние обязанности, была моей служанкой, а папа — моим шофером во время больничной стажировки; оба неустанно пеклись о моих заявлениях в вузы, потому что мое будущее — это их будущее. Они внесли задаток и оплатили первый семестр. И никогда не потребуют назад ни цента, не то что родители Меган. В первую очередь я Ван, а уже потом Эвер, так же как Рик — в первую очередь У, продолжатель рода.

Над нашими головами проплывает стая птиц, взмахи крыльев колеблют знойный воздух. Нам обоим необходимо взбодриться. Члены группы тайцзи медленно крутят в руках посохи; я слезаю со скамейки и подхожу к седому мужчине.

— Можно мы тоже попробуем? — спрашиваю я на довольно сносном китайском.

— Конечно, сестрица.

Мужчина протягивает мне ротанговый посох бо; остальная часть сказанного им ускользает от моего понимания. Я взвешиваю в руке это простое, эффективное орудие: пять футов в длину и полтора