– Думаю, ты прав. Я только…

– Скажи, – Генрих решил, что имеет право спросить Наталью о том, что с ней теперь происходит. Не напрямую, нет, но все-таки спросить. – Скажи, как ты выжила в подполье? Семь удачных покушений, три экса… Красную Ульрику[33] взяли на четвертом деле, а ты…

– А я не психовала, Генрих, – Наталья вопросу не удивилась, ответила сразу. – Не философствовала, не делала заявлений для печати… – Показалось, или в ее голосе прозвучала нотка сожаления? – Не рефлектировала. Не сомневалась. Я, собственно, и не жила, так что и выживать вроде бы не к чему.

«Вечная мерзлота… – вспомнил Генрих рассуждения одного старого каторжника. – Крепкая, как сталь – ломом не возьмешь. Но, если пригреет солнце, поплывет, не удержишь. Болото».

– Завтра утром, – Генрих достал папиросы и протянул пачку Наталии, – во всех газетах будет пропечатано, что баронесса Цеге фон Мантейфель встречается с князем Степняком-Казареевым.

– Так это мы так встречаемся? – Наталья взяла папиросу и покрутила ее в пальцах. Глаза ее ожили, на губах расцвела улыбка.

– Да, похоже, что так! – он зажег спичку и протянул женщине трепещущий на слабом сквозняке огонек. – Закуривайте, барышня! Но не надейтесь на снисходительность газетчиков. Обязательно напишут, что ты моя любовница. Намекнут на разницу в возрасте и на твое темное прошлое, как, впрочем, и на мое… – Он закурил и бросил спичку в хрустальную пепельницу. – Ну, а «Питерский живодер» или «Лиговская легавая» наверняка измыслят и все недостающие подробности. В смысле, куда, как и сколько раз.

– Даже так? – нахмурилась, было, она.

– Ты что газет не читаешь? – удивился он.

– Такие – нет. Так что они там напишут? – Ее глаза сузились и потемнели, крылья носа вздрогнули, губы разошлись, обнажая зубы.

– Скажут, что я стар и немощен и что тебе то и дело приходится пускать в ход свои уверенные пальцы лучницы и…

– А про губы? Что они скажут про губы? – рот Натали приоткрылся, и между зубами мелькнул кончик языка.

– Подожди! – попросил Генрих. – Я только закрою дверь…

Но обстоятельства приступу страсти не благоприятствовали: едва Генрих шагнул к двери, в нее постучали.

«Ах, как не вовремя!» – но вовремя такое, кажется, не случается никогда.

– Ваше сиятельство! – голос Людвига звучал глухо, но разборчиво. Все-таки тонкая пластина оправленного в бронзу полированного дерева звук почти не держит, или держит, но плохо, что, в сущности, одно и то же. Другое дело, когда состав на ходу, шум движения способен заглушить даже стоны влюбленной женщины, однако поезд все еще стоял у перрона.

– Называй меня командиром, – Генрих открыл дверь и хмуро глянул на Людвига, – лады?

– Как скажешь, командир! Ты же знаешь, я не стал бы вас тревожить, но обстоятельства…

– Дай, угадаю! Меня хочет видеть профессор?

– Да, через двадцать минут в салон-вагоне. Приватный разговор тет-а-тет, так сказать, и совещание в расширенном составе.

– Через двадцать минут? – все дело в интонации, а ею Людвиг распоряжался, как хотел. Когда хотел.

– Да, ровно в час пополуночи.

– Но стучал ты не поэтому?

– Командир!

– Ладно, ты прав! Переходим ко второму акту Марлезонского балета, итак? – Генрих уже понял, что остаться наедине с Натали не удастся. Во всяком случае, не этой ночью. Не в этой идиотской суете и сумятице.

– У вас посетители, – Людвиг сделал скорбное лицо, но он не насмешничал. Так он все это и воспринимал. Сочувствовал Генриху, но вынужден был следовать протоколу.

– Много?

– Очередь выстроилась, но троих я рекомендовал бы принять.

– Бекмуратов?

– Так точно, командир! Как и следовало ожидать.

– Человек предполагает… – вздохнул Генрих. – Зови!

Он постоял мгновение в дверях, раздумывая над тем, кто на самом деле «придумывает эти истории», но кроме Бога на ум никто не приходил. Разве что ангелы небесные или черти из преисподней.

– Как считаешь, – повернулся он к Наталье, – Бог есть?

– Мне приготовиться к новой порции неприятных открытий? – Она так и осталась стоять там, где оставил ее Генрих. Стояла, выпрямившись и чуть расставив ноги в сапожках из бордовой кожи, смотрела. Ни раздражения, ни разочарования, лишь холодноватый – почти «праздный» – интерес.

– Ну, я не стал бы бросать камень в ближнего.

– Я и не брошу.

– Спасибо, – кивнул Генрих и обернулся на звук шагов.

– Добрый вечер! Генрих Романович, Наталья Викторовна! – Генерал смотрелся молодцом. Бодр, подтянут, в меру брутален. Шагал уверенно, оставляя за собой полы расстегнутой шинели, коротко отмахивал рукой, в которой нес фуражку.

– Рад вас видеть, Айдар Расимович! Как поживаете? Как семья, детки?

– Я, собственно… – Бекмуратов смутился и, кажется, искренне.

– Ладно, не тушуйтесь! Проходите! – предложил Генрих, отпуская гнев. – Садитесь вот, – указал он на кресло. – Налить вам коньяка?

– Спасибо, не надо! – покачал головой генерал. Он вошел в салон, но не сел, остался стоять. – Работать еще, а ночь коротка. Но я, собственно, о другом. Я чувствую себя крайне неловко, Генрих Романович, но Аллахом клянусь, не имел права говорить с вами на эту тему. Это не Лаговский! – поднял он руку, останавливая Генриха, который, впрочем, и не собирался Бекмуратова прерывать. – Он не знает, и Карварский не знал, а Иван Константинович настоятельно рекомендовал этот вопрос до времени не поднимать.

– А она? – Генрих не удивился, все это он знал заранее. Вернее, предполагал, но его предположения… В общем, он редко ошибался. Интересно другое, как будут развиваться события теперь, когда кое-какие точки оказались расставленными над некоторыми из интересовавших его «i». – Она знает? Предполагаете рассказать? Когда? Вы, к слову, мое «не существующее в природе» дело читали?

– Дела не читал, – Бекмуратов поднял подбородок, смотрел в глаза, казался искренним. – Оно по другому ведомству проходило, как вы знаете. Там и хранилось. Меня попросили доставить, я поручение исполнил. Времени на «поиграть в шпионов» у меня не было, да и сопровождающий от Генштаба бдил не для вида. Так что подробностей не знаю, но кое о чем догадываюсь. Оттого и пришел к вам теперь. Почитаю долгом чести разъяснить возникшее недоразумение, объясниться и принести извинения.

– Объясняйтесь, – пожал плечами Генрих и бросил короткий взгляд на Наталью. У той не дрогнул на лице ни один мускул. Позы не сменила, взгляда не отвела.

– Моя первая супруга, – начал Бекмуратов, – царство ей небесное, была хорошей женщиной, Генрих Романович, но женился я на ней не по своей воле, не по любви, а по родительскому повелению семнадцати лет от роду. Говорю это не для того, чтобы бросить на нее тень или себя оправдать, а рассказываю, как есть. Мы прожили с ней почти пятнадцать лет, она родила мне сына и была, несмотря ни на что, хорошей женой. Когда Надежда умерла, о новом браке я не помышлял, воспитывал сына и полагал, что более не женюсь. Однако три года назад я встретил Маргариту Федоровну… и оказалось, что я ошибался. В общем, если вам интересно знать, брак этот основан на любви и уважении, и у нас растет дочь.