Внутри шатра был расстелен ковёр, лежали одеяла и подушки. Сбоку входа стоял кувшин с благовониями. На низеньком столике в чаше с водой плавали лепестки цветов. Опустив полог, Малика сняла с головы накидку и, умывшись, растянулась на одеялах. Рассматривая браслеты, щёлкала пальцами по подвескам. Закрывала глаза, пытаясь дрёмой перебить жажду: перед ритуалами запрещалось есть и пить.

Сначала тишину ничего не нарушало, будто даже лошади впали в спячку. Затем послышался слабый пересвист, и вскоре мир наполнился звуками. Надев чаруш и заправив края под цепь с кулоном, Малика выскочила из шатра.

Долгожданная прохлада пробудила природу. В последних лучах солнца парили птицы, над синей гладью озера носились серебристо-голубые стрекозы, из воды вскидывались рыбы, в зарослях шебаршили зверьки. Но самым удивительным было то, что за спиной догорал закат, а впереди, над дворцом отливала слюдяным блеском огромная луна.

Воздух стремительно темнел — ещё одна особенность Ракшады. Пару минут назад ещё было светло — несколько раз моргнул, а над головой уже густо-сиреневое небо, продырявленное астрами-звёздами.

Какая-то птица издала запоздалый крик и всё затихло. Неожиданно раздался барабанный стук — слабый, мягкий, как удары спящего сердца. Зазвучал приглушённый речитатив. Малика обошла шатёр и присоединилась к стражам, наблюдающим за началом ритуала.

Воины и барабанщики, образовав два круга, медленно двигались в разных направлениях. Стоя в центре, Хёск воздевал руки к луне и читал молитвы на древнем языке. Он вряд ли понимал, что говорит — теперь-то Малика знала, что этот язык утерян, — но сложнейшая интонация отражала его возвышенные чувства и приводила людей в сладостный трепет.

Луна становилась ярче, голос Хёска крепчал, кони беспокойно всхрапывали, нарастающий бой барабанов долетал до стен дворца и возвращался раскатистым эхом. Малика посмотрела по сторонам, надеясь увидеть Иштара.

— Я здесь, — прозвучал его голос за спиной.

— Что он делает? — спросила Малика, кивком указав на жреца.

— Разговаривает с духами, которые прошли все перевоплощения и обрели вечную жизнь.

— И что он им говорит?

— Просит поделиться со мной мудростью.

Малика посмотрела через плечо. Иштар выглядел серьёзным, сосредоточенным. Значит, шутить по этому поводу не стоит.

Барабаны грохотали уже второй час, Хёск не умолкал ни на минуту. Круги из чёрных человеческих тел вращались в сумасшедшем темпе. Иштар взял Малику за плечи и повернул её лицом к оазису. Чёрная гладь озера затягивалась искрящейся плёнкой, словно со дна поочерёдно всплывали крупицы серебра. Когда на поверхности воды не осталось ни единого тёмного пятнышка, Иштар жестом позвал Малику за собой и начал спускаться с бархана.

Внизу было прохладно и особо чётко чувствовалось сотрясение воздуха, сотворённое религиозной оргией. Шагая за Иштаром, Малика смотрела на неподвижную гладь водоёма. Видимо, гул, бой и вибрация голоса Хёска разбудили живущие на дне организмы.

Серебряное озеро напомнило изумрудный залив в Смарагде. Только над Смарагдом никогда не светят звёзды и луна, там звенит тишина, и чтобы увидеть свечение — необходимо войти в воду.

Иштар и Малика раз за разом обходили озеро.

— Может, ты сам походишь, а я посижу? — спросила она.

— Прерывать молитву нельзя, — бросил Иштар через плечо.

Так он ещё и молится… Вот почему не разговаривает и не сбавляет шаг. Малика уселась под дерево. Духи делятся мудростью с Иштаром, а ей чужая мудрость не нужна.

Он обернулся:

— Устала?

— Надоело.

Посмотрев в сторону бархана, Иштар сел рядом с Маликой:

— Если бы духи давали хазирам мудрости столько, сколько просят жрецы, — вся Лунная Твердь была бы уже под Ракшадой.

— Вы захватываете пустыни?

— Мы не захватчики — мы защитники. Мы приходим, когда нас зовут. Только последнее время нас зовут очень редко.

— От кого вы защищаете?

— От трупников.

Малика удивилась:

— Я думала: это сказка.

— Трупники тоже не захватчики. Им своих земель хватает. Они совершают набеги — им нужны жертвы для обрядов. А правители Пустынь терпят. Обратись они к нам, ни один трупник больше не ступил бы на их землю.

— Видимо, есть причины, почему они не обращаются к вам за помощью.

— Конечно, есть. И много.

— Например?

Иштар сорвал травинку, помял в пальцах:

— Не у каждого ракшада есть жена, но у каждого есть кубарат. И зачастую, непомерно раздутый. У Шедара было почти три тысячи кубар.

— Мне говорили: семь, — заметила Малика.

Иштар скривил губы:

— Никого не слушай. Спросишь: где мы берём девственниц? Правильно спросишь. В Ракшаде девственниц катастрофически не хватает. Нам их поставляют правители Песков.

— В обмен на защиту, — догадалась Малика.

Иштар кивнул:

— Когда ракшады распускают или обновляют кубарат, кубар часто выкупают жители Пустынь и при этом хорошо платят. Спросишь: зачем им нечистые женщины? Там рожать некому.

— А сколько у тебя будет кубар?

— Я говорю о хронической головной боли, а тебя волнует: сыт ли я, — произнёс Иштар и поднялся. — Пошли.

Малика встала. Отряхнула платье от песка:

— Хёск знает о твоих планах?

— Знает. Потому и взывает к духам так отчаянно.

Малика устремилась за Иштаром:

— Он против?

— А ты как думаешь?

— Он твой друг и должен тебя поддержать.

Посмотрев через плечо, Иштар усмехнулся:

— У него семьсот кубар.

— Боже… и ты хотел отдать ему Галисию, — пробормотала Малика.

Ничего не ответив, Иштар прибавил шаг.

Рассвет застал их возле ребристого холма, поросшего густыми зарослями кустарника. В один миг умолки барабаны, затих голос жреца. От неожиданности Малика прижала руки к ушам — показалось, что она оглохла — и без сил рухнула на песок. Скинув сапоги и плащ, Иштар ринулся в озеро.

Малика посмотрела на противоположный берег, передвинулась под дерево, чтобы с бархана её не смогли увидеть воины, и сняла чаруш. Где-то за спиной, среди камней, журчала вода — видимо, там находится родник, о котором рассказывал Иштар.

Оазис дарил ощущение надёжности и защиты. Ощущение назойливое, обманчивое. Красивейшее озеро, мохнатые деревья, дающие достаточно тени — за это место под солнцем боролись на протяжении сотен веков. Белый берег часто был усеян трупами, а вода смешивалась с кровью, и над оазисом звучал не птичий пересвист, а плач.