— Мы принесли для тебя туалетные принадлежности, но отдать их тебе нам не разрешили, — сказала Бернер. — Мы думали, ты будешь с папой.

— Ладно, — сказала мама, продолжая держать нас за руки, улыбаясь, вглядываясь в нас. Говорила она негромко. — Мне здесь как-то очень легко. Странно, правда?

— Да, мэм, — сказал я.

Голос ее звучал нормально — так, будто она может сию же минуту выйти из камеры и начать прогуливаться, беседуя с нами, по коридору. Встреча с ней поразила меня сильнее, чем встреча с отцом, отнюдь не производившим впечатление человека, которому в тюрьме ну никак не место. И при этом чувствовал я себя здесь каким-то ненужным, неспособным просто смотреть на вещи. У меня не шло из головы ее обручальное кольцо, однако спрашивать о нем я не хотел.

— Когда ты отсюда выйдешь? — требовательно спросила Бернер. Она плакала, но старалась удерживать слезы.

— Какое-то время мне здесь пробыть придется, — ответила мама. — Мы с моей подругой как раз об этом и говорили.

Она оглянулась на крупную женщину, которая лежала лицом к стене, дыша глубоко и размеренно. Одна ее нога покоилась поверх другой.

— Я пыталась дозвониться до вас, — продолжала мама. — Мне разрешили позвонить только один раз. Вы не ответили. Наверное, выходили куда-то.

Она поморгала, глядя на нас сквозь очки. От нее пахло потом. Обычный ее запах. А от тюремного наряда мамы веяло накрахмаленной чистотой.

— Что теперь будет с нами? — спросила Бернер. Слезы уже текли по ее щекам, подбородок подрагивал. Снаружи, на улице, проезжали мимо тюрьмы машины. Одна из них загудела. Это «снаружи» находилось так близко от нас. Мне не хотелось, чтобы Бернер плакала. Слезами ничему не поможешь.

— Куда мы поедем? — спросил я, вспомнив о мисс Ремлингер, которая должна была приехать и забрать нас из дома.

— Увидите. Это будет для вас сюрпризом. Чудесным. — Мама улыбнулась, покивала. — Я спасла вас обоих. Милдред вот-вот приедет за вами. Странно, что до сих пор не приехала.

Сквозь решетчатые двери в коридор вошел сопровождаемый еще одним полицейским молодой мужчина в светло-коричневом костюме, с кейсом в руке. Он направился было к нам, но остановился у камеры отца. Из нее высунулась отцовская рука. Молодой человек пожал и потряс ее. Отец засмеялся, сказал: «Хорошо, хорошо». Увидев, как этот мужчина разговаривает с отцом, я подумал, что связь между нашими родителями ослабла. Возможно, поэтому маме и стало легко. Что-то покинуло ее. Бремя.

— Вам не кажется, дети, что пора домой возвращаться? — сказала она сквозь прутья решетки.

Луч позднего утреннего солнца проник в ее камеру Мама отпустила наши ладони, улыбнулась. Мы еще и двух минут не пробыли рядом с ней. И не сказали ничего, способного хоть что-то изменить. Не знаю, впрочем, на что мы рассчитывали.

— Ты нас не любишь? — спросила, борясь со слезами, Бернер. Я посмотрел на сестру, дернул ее за руку. Она совсем пала духом.

— Конечно, люблю, — ответила мама. — Вот уж о чем вам беспокоиться не стоит. На это вы положиться можете.

Она потянулась маленькой ладошкой к лицу Бернер, но та не подступила ближе к решетке. И ладонь мамы повисла в воздухе, на миг.

— Ты собираешься покончить с собой? — спросил я. Табличка с красными буквами маячила прямо перед моими глазами. Я не мог выбросить ее из головы. Этого вопроса я никогда еще никому не задавал — только теперь, маме.

— Разумеется, нет.

Она покачала головой. Взглянула на окно за нами. Мама солгала. Она же покончила с собой в Северной Дакоте и, вполне возможно, именно в тот день, в тюрьме, как раз и пришла к мысли об этом.

— Я ведь тебе говорила, — продолжала она. — Я человек слабый.

Разговаривавший с нашим отцом мужчина в коричневом костюме произнес:

— Ну ладно. Почитайте пока. Мне нужно переговорить с вашей лучшей половиной.

И щелкнул замком кейса, закрывая его. Он отдал отцу какие-то документы, чтобы тот их подписал.

— Она же из мухи слона делает, — донесся до нас по коридору голос отца.

— Разумеется. Как и многие другие.

Молодой человек рассмеялся и направился к нам, каблуки его резко щелкали, ударяя о бетон.

Наш полицейский, подступив сзади ко мне и Бернер, сказал:

— Это адвокат ваших родителей, ребятки. Надо дать ему поговорить с вашей мамой. Вы приходите еще, попозже. Я вас пропущу.

Бернер взглянула на приближавшегося к нам адвоката и плакать мгновенно перестала. Мама улыбалась нам. В глазах ее стояли слезы. Я это видел.

— Я решила написать кое-что, — сказала она мне, кивая так, точно эта новость должна была меня обрадовать.

— Что? — спросил я.

Полицейский положил руку мне на плечо, потянул к себе.

— Точно пока не знаю, — ответила мама. — Во всяком случае, это будет трагикомедия. Вот прочитаешь и скажешь мне твое мнение. Ты мальчик умный.

— Вы правда банк ограбили? — спросила Бернер.

Мама ее словно и не услышала. Полицейский повел меня и Бернер к выходу из коридора, чтобы мама могла побеседовать с адвокатом. Пробыть здесь ей оставалось совсем недолго. Больше я никогда ее не видел, хоть и не знал в то время, что это свидание — последнее. Иначе сказал бы ей намного больше. Я жалел, что Бернер спросила ее насчет банка, этот вопрос расстроил маму.

Направляясь к выходу, мы снова прошли мимо камеры отца. Он лежал на драном матрасе, ступнями в носках к стене, держа в руке пачку документов и читая один из них. Должно быть, мы заслонили ему свет, потому что он полуприсел и оглянулся на нас.

— Порядок? — спросил он, помахав нам бумагами. — С мамой повидались?

Остановиться полицейский нам не позволил. Я на ходу ответил:

— Да, сэр.

— Вот и хорошо. Я знаю, она вам обрадовалась, — сказал отец. — Вы сказали ей, что любите ее?

Я ей этого не сказал, а следовало бы.

— Сказали, — ответила Бернер.

— Ну и молодцы, — сказал отец.

Вот и весь разговор, на какой у нас хватило времени. Я много раз думал потом, поскольку и отца никогда больше не видел, что сказанное нами было лучше, чем правда.

О том, насколько незначащими мы были людьми и что представлял собой Грейт-Фолс, можно судить уже по тому, что ни один человек к нам не заглянул, никто не пришел, чтобы забрать нас и отвезти в какое-нибудь безопасное место. Ни люди из Управления по делам несовершеннолетних. Ни полицейские. Ни какие-нибудь попечители, пожелавшие взять на себя ответственность за наше благополучие. Никто даже дом не обыскал, пока я в нем оставался. А когда никто ничего такого не делает — просто не замечает тебя, — и люди, и явления быстро забываются, их словно уносит ветер. Что и произошло с нами. Отец был не прав во многом, но не относительно Грейт-Фолса. Жители этого города просто не желали нас знать. И, если бы мы исчезли, их это только обрадовало бы.