Берн. — Я, когда вчера возвращался, заходил в тот дом, чтобы спросить у хозяйки, как вам все понравилось. Она прекрасная женщина; и все заботы были на ней. Мне бы только посмотреть, не нужно ли еще чего на сегодняшний вечер, но, я думаю, мне не стоит заходить. А когда вы поужинаете, мы с вами пропустим по стаканчику вина. Хозяйка обо всем позаботилась, вам бы еще скинуться для нее, перед тем как мы уйдем отсюда. Во сколько у нас построение?

— В девять. Вот только тусанусь по улице, соберу ребят. Ходят слухи, что нам сегодня паковаться, но я пока ничего не знаю. Но жопой чую, по-любому останемся мы тут еще на ночь. Вот слыхал я, что офицерам сейчас доводят планы на предстоящее дело. Потом мы будем выдвигаться для отработки действий в наступлении, так что жди, недельки через две нам жарко придется.

— Да, охуенная перспективка, — тихо выговорил Шэм.

— Да не о чем тут ворчать, — спокойно заметил кап рал. — Этот сука Миллер, короче, военно-полевой суд, наконец, завтра или послезавтра. А мы-то еще в июле надеялись. Хоть бы ему электрический стул обломился. Сука, а!

На мгновенье повисло молчание.

— Ладно, пора мне двигать. Капрал из канцелярии, сука, всегда в полетах. Ладно, бывайте, потом увидимся.

— Капрал, отправьте меня якобы в рабочую команду что-нибудь около половины двенадцатого. Если, конечно, особых дел нету. Можете уладить это с сержантом Тозером. Думаю, мне в это время нужно зайти к хозяйке, спросить, не нужно ли чего.

— Хорошо. Погляжу, что можно сделать.

Они слышали, как он загрохотал по ступенькам, спускаясь. Шэм с любопытством поглядел на Берна и усмехнулся.

— Ты, похоже, бабником становишься.

Берн отвернулся с надменным видом. Вернулся Мартлоу, надел гимнастерку, и они втроем отправились на завтрак.

Утро едва тащилось. Построения и так были простой формальностью, а в этот раз, похоже, оно было задумано, чтобы просто убить время, убравшись в глухой переулок с глаз долой. Штыковой бой — штука полезная; они как раз упражнялись в этом, когда капрал Маршалл, перейдя улицу, остановился и поговорил о чем-то с сержантом Тозером. Было около двадцати минут двенадцатого. Минут через десять сержант вызвал из строя Берна и приказал ему отправляться к месту постоя капралов. В доме он никого не нашел, лишь в кухне оказалась девушка. Он сказал ей, что, если она не передумала писать письмо, он в полном ее распоряжении. Она сконфузилась, на секунду заколебалась и решилась. Придвинув стул к столу, он приготовил ручку, бумагу и чернила, а она подошла и села рядом. У него была собственная авторучка, и, предварительно заполнив ее водой и добавив капельку чернил, он принялся переводить ее фразы на английский и записывать их, чтобы она потом переписала своим почерком. Это была совершенно механическая работа, и в голове не было ни одной мысли, только тяжесть на сердце от близости девушки. Он снова увидел имя этого парня вместе с адресом, написанное в верхней части листа: младший капрал Хеммингс. Он мог быть кем угодно, в армии всякого добра навалом, но так или иначе, он был на передовой. Много ли у него шансов вновь вернуться сюда? Она прячет его письмо за пазуху и держит между грудей. Что же он нашел в ней? Пусть она не такая уж хорошенькая, а все же у самого-то Берна интерес к ней пробудился практически тотчас, как он ее увидел. В конце концов, это мог быть лишь случайный интерес, не более, но только до тех пор, пока не появился этот парень, и что самое забавное, именно он сфокусировал на ней неопределенные желания Берна. Он словно видел этого парня, ласкающего девицу, и как та уступает, не то чтобы неохотно, а просто с присущей ей покорностью; и он, не в силах сопротивляться, словно превратился в того парня, и захотел ее так же, как хотел тот. Она целиком принадлежала тому, а для Берна он был всего лишь тенью. И то, что он был всего лишь тенью, в корне меняло дело: будь им капрал Гринстрит или другой реальный человек, Берн был бы иным, и девушка была бы иной, а их отношения не дорого бы стоили в его шкале ценностей.

В этом не было сопливой сентиментальности, в определенной степени реальность давила на каждого. Тот парень был на передовой, и Берн со дня на день тоже отправится на передовую. Быть может, ни тому ни другому не суждено вернуться оттуда. Берн прекрасно сознавал все ужасы и страдания, выпавшие на долю того парня, он прямо-таки видел, как тот живет, дышит, действует будто во сне, в том полуобморочном состоянии, в котором только и можно найти спасение от отчаяния и безнадежности этого свихнувшегося мира. Поистине, в его отношениях с этим неизвестным ему парнем было больше понимания и близости, чем с находящейся рядом девушкой. Что могла она знать об их реальности — невообразимой, загадочной, туманной, — сквозь которую они, словно бестелесные духи в чистилище, почти утратив человеческий облик, ощупью продвигались, тщетно пытаясь отыскать и не находя ни надежды, ни хоть какой-нибудь опоры.

Быть может, вчера или завтра такая надежда и появилась бы, ведь именно воспоминания порой поддерживают людей. А еще, возможно, прошлое, пусть даже безвозвратно потерянное. Но зачем она рассказала ему об этом парне? Он и так все знал, знал гораздо лучше, чем она. Он настолько хорошо представлял себе этого парня, будто сам был им. Она говорила тихо, в ее голосе слышалась мольба найти подходящие слова, которые могли бы выразить ее чувства, но слов не хватало, и он то и дело чувствовал на своем рукаве прикосновение ее трепетной руки. Мертвым словам, этим безжизненным закорючкам на бумаге, никогда не передать ее живого, умоляющего голоса. Они тоже только тень минувшего. Он чувствовал, что исходящее от нее тепло раскаленными иголочками колет его кожу, кипящая кровь поднимается по венам и ревущей песней звучит в голове.

— Je t’aime, chéri! Je t’aime éperdument! Je n’aime que toi[95], — нараспев произнесла она, и тут его рука легла на ее плечи, а рот плотно прижался там, за ухом, где локоны поднимались над упругой белой шейкой. Она замерла в изумлении, не отстраняясь, но