и не подавшись к нему, казалось, полностью уйдя в себя. Правой рукой, быстро и твердо, она оттолкнула его. Он отодвинулся вместе со стулом и провел рукой по внезапно вспотевшему лбу. Другая рука зачем-то оказалась в кармане. Он встал и посмотрел на нее, чувствуя себя преступником.

— Vous m’aimez?[96] — спросил он сдавленным голосом. Она повернулась к нему, в глазах не было ни тени гнева или страха, только удивление, словно раньше она его не узнавала, а теперь вдруг вспомнила. Он снова сел вполоборота к ней и накрыл ее руки ладонями. Она осталась безучастной.

— Vous m’aimez? C’est vrai?[97]

В холле прозвучали едва слышные шаги; оба облегченно вздохнули. О-ля-ля! В кухню вошла мадам, поставила корзинку на шкафчик для посуды и повернулась к ним.

— Bonjour, monsieur! — произнесла она почти игриво.

— Bonjour, madame![98]

Она взглянула на лежавшие на столе перья, бумагу, чернильницу, понимающе улыбнулась и с напускным удивлением всплеснула руками.

— C’est fini, maintenant?

— Oui, madame, — спокойно ответил Берн, — c’est fini[99].

Из деликатности он не сразу поднялся со стула.

— А на фига ему возвращаться, накатить по стакану с капралами? — спросил Мартлоу. — Че б ему не тормознуться тут, потащиться с нами вечерком? Тут вина хоть залейся!

Шэм засмеялся.

— Знаешь, Мартлоу, для ребенка у тебя достаточно здравого смысла, но мужчина не стал бы задавать столько вопросов.

Мартлоу обиженно хмыкнул.

— Эти, сука, мамазели — такие хитрые черти. Предупреждаю, будь с ними начеку.

Батальон должен был выдвигаться из Брюэ в два часа, а около полудня Берн отправился на поиски капрала Гринстрита к нему на квартиру. Он решил, что капралу следует расплатиться с хозяйками за оказанные услуги. У него даже возникло абсурдное желание сделать это самому. В общей сложности капралы дали ему сто двадцать франков, а расходы накануне вечером, считая дополнительное вино, не дотягивали и до девяноста.

— Дай ей побольше, — предложил капрал. — Она так здорово постаралась для нас.

— Деньги ей отдадите вы, — ответил Берн. — Двадцатку ей и десятку девице.

— Так все равно же все в семью, — сказал капрал.

— Это конечно. Но некоторые семьи следует рассматривать как группу индивидуальностей, — сказал Берн, — а некоторые индивидуальности предпочитают быть отмеченными лично.

Он отправил капрала одного и дождался его возвращения.

— Ну, порядок, — сказал капрал Гринстрит тоном человека, приведшего сложное дело к удачному завершению. — А что, Берн, уж не загляделся ли ты на эту девицу?

— А как там у вас закончилось с той домработницей? — невпопад поинтересовался Берн, и тут лицо капрала из румяного превратилось в ярко-красное.

— Она больше ничего не говорила, — он внезапно запнулся. — Вечером она угостила меня чашечкой кофе. А мадемуазель вышла к нам и сказала мне несколько теплых слов. Забавно, сука, вышло, а?

— Забавнее, когда оглядываешься на это, но совсем не так весело, когда это происходит, — сухо заметил Берн. — До чего ж любопытно, как события меняют свой характер, когда остаются в прошлом.

— От него с ума сойдешь, — пробормотал себе под нос капрал, удаляясь. Берн пошел в дом.

Когда Берн заглянул в кухню, девушка взяла корзинку и вышла в палисадник. Хозяйка немного встревоженно переводила взгляд с нее на Берна.

— Je viens faire mes adieux, madame[100], — сказал он, не обращая внимания на упорхнувшую девушку. Он сердечно поблагодарил хозяйку от себя и от капралов, выразив надежду, что они не причинили ей больших неудобств. Она была вполне довольна. Но когда Берн спросил, может ли он проститься с девушкой, она, как и накануне, когда прервала их общение, глянула с наигранным укором. И все же, ставя точку в этом деле, позвала с порога:

— Thérèse! — и когда девушка нехотя вошла в дом, добавила: — Monsieur veut faire ses adieux[101].

И они попрощались, пусть и немного скованно, зато читая в сердцах друг друга то, что невозможно было произнести в присутствии хозяйки. Но если у той и возникли некоторые подозрения, то ей хватило такта не выказывать их, так что их тайна не только осталась между ними, но в какой-то мере осталась тайной и для них самих. Человек реализует себя во всяком своем действии, но как только действие завершено, оно уже не принадлежит человеку и получает собственное объективное существование. Это действие — результат соединения человека с мгновением, но отнюдь не само Божественное мгновение. Какое бы значение ни имело это действие для человека в момент совершения, спустя мгновение оно уже осталось в прошлом. Берн явственно ненавидел оправдание «это не имеет значения», объясняющее побудительные мотивы любого действия; коли что-то не имеет значения, зачем вообще это делать? Нет, это имеет значение, и еще какое! Если не для других, то для себя-то обязательно. Пусть на первый взгляд это кажется необъяснимым даже самому себе. И не стоит мешать их с последствиями и результатами, которые, возможно, придется взвалить на свои плечи и тащить, а не жаловаться и хныкать в поисках сочувствия.

Забросив за спину свой ранец, он вместе с Мартлоу и еще парой солдат помогал тащить пулемет Льюиса. Старая серая кобыла, которую они окрестили Росинантом, как обычно, тянула тележку с пулеметом, а они подталкивали. Дорога повернула на Бетюн. Около половины пятого собиравшиеся весь день облака стали наливаться свинцом, и в бледно-золотистом свете деревья и поля на некоторое время приняли странный прозрачный вид; затем все исчезло во внезапно опустившейся темноте. Распарывая тишину ударами грома, на них обрушилась буря. Засверкали молнии. Деревья гнулись и стонали под порывами ветра, страшный дождь с градом сбивал с них мелкие ветки и еще не пожелтевшие листья. Солдаты промокли до нитки, прежде чем успели достать шинели из вещевых мешков, а когда, наконец, достали, буря уже миновала, и надевать их не было смысла. Да и команда надеть шинели так и не поступила. Еще до того как буря окончательно утихла, они подошли к броду через распухший от дождя ручей, и