— Этот гребаный сон меня разбудил, еще бы.

Через несколько дней, когда он ехал по маршруту «Хищники», произошел настоящий взрыв, и все было точно так, как во сне. Ударило слева, и «хамви» окутало пылью, так что Сауэр перестал что-либо видеть, а потом он сказал, что знает ответ на вопрос, слышит ли человек что-нибудь в миг, который может стать предсмертным: нет, не слышит.

Потом, еще через несколько дней, случился новый взрыв — такой, какой ему и не снился, и который он услышал, да еще как.

Это произошло тихим воскресным утром вскоре после рассвета. Сотряслись все строения на ПОБ. Погнуло двери. Выбило окна. Это была не обычная ракета или мина, а что-то громче, страшнее. Не было ни сирены, ни иного предупреждения — просто внезапный взрыв такой силы, что показалось, будто наступил конец света, и прежде, чем кто-нибудь успел что-нибудь сделать — добежать до бункера или хотя бы залезть под кровать, — прогремел второй взрыв, а за ним третий.

День самодельных реактивных мин — так его потом назвали. Солдаты насчитали пятнадцать взрывов, хотя, возможно, иной раз принимали за взрыв стрельбу с вертолетов «Апач» или стук своего колотящегося сердца. Сколько бы их на самом деле ни было, взрывы происходили в течение двадцати минут, и, только когда опять наступила тишина, стала ясна дерзость этой атаки.

Было два длинных самосвала. Они свернули с маршрута «Плутон» напротив ПОБ и встали на земляном пустыре, за которым была цементная фабрика. Каждый был нагружен тысячами цветных пакетиков с картофельными чипсами сирийского производства, а под чипсами были спрятаны баллоны из-под пропана на рельсовых направляющих, которые обнажились, когда кузовы самосвалов поднялись и пакеты с чипсами съехали назад.

Эти баллоны были бомбами. Каждый был начинен шарикоподшипниками и взрывчаткой. 107-миллиметровой ракеты, прикрепленной к основанию баллона, как раз хватало, чтобы перекинуть его через высокую стену, окружавшую ПОБ. Перелетев через стену, баллон поворачивался носом вниз, падал на детонатор и взрывался с таким же грохотом и такой же разрушительной силой, как пятисотфунтовая бомба; осколки и шарикоподшипники разлетались во всех направлениях на сотни ярдов. Одна за другой бомбы взрывались в жуткой последовательности, пока пусковые установки наконец не были уничтожены с вертолетов ракетами «воздух-земля». Когда обломки грузовиков остыли настолько, что их можно было обследовать, солдаты обнаружили на одной из машин надпись, которая в переводе звучала так: «Из Священного Корана. Аллах дарует победу, и окончательное торжество близится». Другие послания пришли в форме текстовых сообщений на сотовые телефоны. «С вами случится мини-Хиросима, — гласило одно из них. — Как вам сегодняшнее утро? Ждите новых сюрпризов».

Это был первый случай использования в Ираке оружия, которое позднее распространилось на немалую часть Багдада и было названо военными «самой большой угрозой на данный момент» из-за своей способности разом убить «десятки солдат». Что хорошо — это что в результате первой атаки никто серьезно не пострадал. Но ущерб базе был нанесен значительный, вероятно, на миллионы долларов, и, когда взрывы прекратились и Козларич отправился оценить его размер, в какой-то момент он подошел к разрушенному трейлеру, около которого стоял Джеффри Сауэр.

Это был его трейлер. Когда поблизости начали падать бомбы, он лежал внутри, как раз просыпался. Взрывозащитные стены, окружавшие трейлер, приняли град осколков на себя, но взрывная волна деформировала крышу и стены, трейлер рухнул, и Сауэр, обхватив голову, ждал смерти. Взрыв следовал за взрывом — на сей раз он слышал их все. Наконец выкарабкался наружу, увидел дымящийся пейзаж, состоящий из поврежденных зданий и машин, и, когда подошел Козларич, он стоял с ошеломленным лицом и глядел на какое-то насекомое, ползущее по земле.

— Видишь этого жука? — спросил он Козларича.

Тот кивнул.

— Неделю назад я бы его раздавил. Но сегодня воскресенье, меня чуть было не урыли, и я оставлю его в живых, — сказал он, и, пока он продолжал смотреть на жука, Козларич продолжал смотреть на человека, которому вскоре предстояло ехать домой.

Домой: это было сейчас не столько конкретное место, сколько нечто из области воображения, понятие, никак фундаментально не связанное с теперешней жизнью. Свою роль тут играла разница во времени: когда в Америке всходило солнце, в Ираке оно заходило — но на девятом месяце пребывания это было не главное. Солдаты не могли толком объяснить Ирак даже друг другу; как они могли объяснить его человеку, не испытавшему тот мандраж, какой испытываешь, в очередной раз залезая в «хамви»?

Человеку, которого ни разу не застигала в сортире с хлипкими стенками ракетная атака? Который ни разу не обнаруживал, вломившись в дом в три часа ночи, маленькую пыточную комнату с забрызганными кровью стенами, с окровавленным матрасом, с резиновым шлангом, с нацарапанным на стене изображением обезумевшего лица, с полусъеденным куском хлеба? Который не испытывал, надавив на этот кусок подошвой, нового прилива ужаса оттого, что хлеб еще свежий? У которого не возникала, как у Брента Каммингза, навязчивая идея, что он ни в коем случае не должен стоять в своей комнате половиной ступни на полу, а другой половиной на купленном им, чтобы в комнате было уютнее, дешевом ковре, потому что однажды он вот так постоял, и в тот же день у них погиб солдат?

Если бы Каммингз рассказал об этом жене, разве могла бы она понять?

Если бы он рассказал об этом солдату, разве мог бы тот не понять?

Сейчас, на девятом месяце пребывания, где, собственно, он был — дом? Там, за океаном, где Стефани, жена Козларича, записала для него видеофильм: их трое детей поздравляют его с днем рождения? Или здесь, где он, чтобы его посмотреть, прервал свои дневные занятия?

«С днем рожденья, ча-ча-ча», — пели они.

— Моя ребятня, — сказал он. Прокрутил фильм еще раз. И еще раз, изумляясь тому, как они выросли.

Где был дом — там, где дети, где они растут день ото дня, незаметно? Или здесь, где отец видит их рост от случая к случаю, как дальний родственник?

Видеофильмы с дергающейся картинкой, поспешно написанные имейлы, нечастые телефонные звонки, обмен интернет-сообщениями — таковы были узы, связывающие «здесь» и «там», и пространство и время делали эти узы все более истертыми, все менее прочными.

«Погода в этот уик-энд была замечательная! — писала в октябре Козларичу его мать. — Листва меняет цвет, никакого ветра, температура — около двадцати по Цельсию! Есть у вас в Ираке какие-нибудь приметы осени, помимо более приемлемой температуры? Твои любящие мама и папа».

«Дорогие мама и папа! — писал в ответ Козларич. — У нас по-прежнему под сорок градусов. Листва цвет не меняет. С любовью, Ральф».

«Привет, любимый мой! Люблю тебя! Сегодня весь день провела в лихорадке: планировала нашу поездку», — писала ему Стефани по электронной почте в начале декабря; за этим вступлением шли разные сценарии, связанные с предстоящим отпуском Козларича и с их намерением поехать во Флориду. Она нашла информацию об авиарейсах, о скидках на билеты, о курортах, об отелях и сообщила ему все цены. Какой отель он предпочитает, этот или тот? Обычный номер или двухкомнатный? Отель или кондоминиум? С питанием или без? Диснейуорлд или Юниверсал? А может быть, Сиуорлд?[14]«ЖДУ-У-У-У ОТВЕ-Е-Е-ЕТА!!!!»