– Любой скандал на кухне от этого. Бывает, начальник подчинённых науськивает друг на друга. Как говорят: «разделяй и властвуй». Государство любит напряжение поддерживать. Тут тебе и классовая борьба, и берегись шпионов, и свои собственные враги народа. Ну и Высшие Силы искры из людей высекают. Если ты видел глубокого склеротика, то знаешь, он кого угодно доведёт до белого каления. Болезнь. И сами мы тоже… Гнев, заносчивость напряжение усиливают. Если тянешься к власти, – раздражаешь окружающих, если завистлив, раздражаешься сам. Да в каждом из нас столько огнеопасной гадости сидит – подумать страшно. И снова – две крайности. С одного боку – спортивные соревнования, с другого – мировая война. Вот, значит, есть три способа, какими нам портят жизнь, и какими мы портим её другим. И вывод: способы эти не хороши и не плохи, важно, с какой целью ты их используешь. Теперь, раз мы выяснили, кто виноват и как нам жизнь портят, то дальше – что делать? Выходов немного. Можно идти напролом, можно долго гнуть на свой лад, что называется тихой сапой, не мытьём, так катаньем. Можно поддаться, приспособиться. А ещё иногда можно совсем отойти в сторону.

Конфуций взял бутылку и разлил остатки по стаканам.

– Давай по последней. Сильно засиживаться тоже нельзя.

Выпили и опять помолчали.

– Ну что? В некоторых случаях ясней ясного, что надо делать. Например, против Высших Сил наскоком, нахрапом лучше не выступать. Ты сможешь в одночасье прекратить землетрясение или заткнуть вулкан? То-то. А вот, если в себе самом решил что-то переделать, то лучше – сразу. Тут и отходить в сторону нельзя. От себя ведь не убежишь. В остальных случаях разбираться надо, думать. А думать мы плохо умеем. Мы живём в сложном мире. Уже одно то, что в нём перемешано то, что от природы с тем, что человек выдумал… Рождение, смерть, вот эта степь, животные – это всё от природы. А деньги, книги, автомобили, заводы – этого в природе нет, это человек изобрёл. Есть, правда, ещё такое, что вроде бы от природы, но так людьми переделано, что стало искусственным: лекарства, домашние животные. Вот, например, такие собачки… маленькие, пучеглазые, на тонких ножках. И дрожат всё время. Рождена, чтобы жить в природных условиях, а теперь её изуродовали и понятно, что без центрального отопления она сдохнет.

Слушая Конфуция, Мите приходилось немного напрягаться, чтобы не вывалиться из окружавшего его пространства. Оно незаметно расползалось на отдельные фрагменты, и каждый стремился подчинить Митино внимание, сконцентрировать его на себе. Но речь, обращённую к нему, Митя воспринимал ясно.

– Ну, стоит, значит, человечество перед природным и выдуманным. Всё природное устроено сложно, но пригнано ловко, отлажено, притёрто. А по сравнению с этим, искусственное всегда сработано примитивно. Искусственное решает одну задачу и тут же рождает много новых. Скоро появится трава на территории, где двадцать лет стоял металлообрабатывающий цех? А без цехов тоже нельзя. Плохо, когда вокруг только одно искусственное – психика страдает. Но во много раз хуже, если вслед за природой начинают и человека уродовать. Любой государственный закон – это препятствие, которое, хоть в чём-то, да ограничивает тебя. Но есть законы, которые защищают граждан. А если ни за что, ни про что – в чёрный воронок и лагеря? Или десять лет без права переписки? Ты знаешь, что такое «десять лет без права переписки»?

Митя кивнул.

– Так, мы немножко отвлеклись, но колеи не теряем. Всё это я к тому, что, когда ты гадаешь, как быть в сложных случаях, держись ближе к природному, к естественному. И, если можешь, старайся понять и меньше бери на веру. Поверить – это значит надеть на себя уздечку и дать управлять собой. Ну ладно, остальное в другой раз договорим.

Другой раз случился через неделю, потом ещё через неделю. Каждый банный день за сопочкой-подковкой проходил увлекательный семинар за банкетным столом на двоих. Там выдумывались и обсуждались конкретные ситуации. Конфуций гнул и гнул к тому, что внимания достойно только переламывание, как он говорил, гнуси в себе самом. Слушать Конфуция не надоедало. Речь его – ровная, почти без запинок, но простая, какая-то обыденная – не то, что у профессоров в Университете с красивыми оборотами и заумными терминами, – текла гладко и уводила за собой. Каждая высказанная Конфуцием мысль являлась преамбулой к другой, ещё более важной и интересной. Митя много спрашивал, ему хотелось добиться полного понимания того, чем владел Конфуций.

– А вот взаимная любовь, – выпытывал он, – тоже ведь ограничивает свободу, а не скажешь же, что это мешает жить.

– Конечно, ограничивает. Но это добровольное ограничение. И оно тебе нравится. Когда ты сам хочешь ограничения свободы, – это одно, когда тебе его навязывают, – это совсем другое.

А, между делом, Митя издалека подготавливал свой главный вопрос. И наконец, пришлось к слову:

– А вот кто виноват в таком случае: родители развелись, ребёнок остался с матерью, а после узнал, что она ему неродная? И что ребёнок в такой ситуации должен делать? Допустим, он уже взрослый.

Ответ Конфуция клонился к тому, что, раз всё так запутано, то о ребёнке думали меньше всего, стало быть, так сложилось само собой. И кто же виноват? Высшие Силы? Опять таинственные Высшие Силы? И что делать?

Однажды Митя спросил:

– Конфуций, мне кажется, вы попов не любите?

– А чего их любить? Да нет. Они разные, конечно, как и все люди. У нас до войны в селе поп был. Ничего не скажешь – не пьянствовал, не жировал, за храмом следил, как мог. Только унылый всегда и смотрел на всех скучно. Пришли паскудные времена, и стали у нас мужики пропадать. Приезжал уполномоченный с двумя красноармейцами. Когда на телеге приезжал, а то, бывало, и на машине – и сразу к избе. Выводят болезного и увозят в город. И нет человека. Жёны, матери кидаются искать, бегать по «начальникам» – бесполезно. Вот так и отец мой пропал. Мне тогда восемнадцать было. А потом прознали: поп доносил. Его завербовали и требовали «работы». Он и сочинял всякую напраслину то на одного, то на другого. Но скоро и за ним самим приехали и тоже увезли. Я с тех пор, как рясу вижу, так того унылого батюшку вспоминаю: хотел служить Богу, а послужил дьяволу. В аду теперь, наверное.

– А что, существование ада допускается?

– Кто ж его знает? Не мешало, чтобы был.

– А тогда – черти?

– Черти, раскалённые сковородки, кипящая смола – это игрушки. Телесные муки – ничто по сравнению с душевными. Я думаю, что ад – это голая совесть, без защитной кожицы. У нас-то, у живых, совесть всегда в кожуре, иначе жить нельзя было бы. У одних кожура тонкая, у других – пушкой не пробьёшь. А там – совсем без неё. Ни оправдать себя, ни объяснения из пальца высосать, ни забыть про сделанное голая совесть не даёт. Остаёшься один на один с тем, что натворил. И корчись в муках до морковкиного заговения.

Время торопило, Аркадий пугал плохой погодой. Не верилось: от каждодневного солнца все почернели. Дожди случались, но редкие и короткие. В маршруте, заметив издали компактную тучу, из которой, словно густые волосы, свешивались до земли струи ливня, и определив её направление, легко удавалось уйти в сторону и переждать непогоду. А потом вернуться и, торжественно застыв, затаив дыхание, осторожно окунать руку в радугу, растущую из земли совсем рядом с тобой.