Куштуринский лагерь являл собой образец порядка и симметрии. У подножья высокой, с пологими склонами, сопки ровно, как по линеечке, стояли брезентовые палатки: в центре шатровая, выгоревшая до облачной белизны, а по обе стороны от неё, вцепившись колышками в землю, расположились двухместные жилые – конёк от конька строго на равном расстоянии. Эта шеренга ограничивала обжитую площадку с одного фланга, а противоположный обрамляли кусты, прижившиеся вдоль почти высохшего русла небольшого ручья, бравшего начало не слишком обильным, но бодрым источником. Близ кустов стояла кухонька – печка под навесом.

На вопрос, где он будет ставить своё жильё – на правом или левом фланге, сам Митя ответить не успел, ответил его дух противоречия, страдавший удушьем в те моменты, когда Митю пытались стричь под общую гребёнку, обминать под общий шаблон, подгонять под ГОСТ или чей-то каприз. Он выступил вперёд и заявил, что устроится на склоне сопки, обосновав это тем, что у него рация, а антенна должна стоять повыше. Аркадий не возражал, и Митина палатка стала тем отклонением от сухой, мёртвой геометрии, тем изъяном, что преобразил вид всего поселения в лучшую сторону.

Каждое утро, после завтрака, машина развозила людей по степи. Рабочего ставили копать шурфы и канавы, а остальные по двое отправлялись отрабатывать ранее намеченные маршруты, собирая материал для составления будущей геологической карты. Третьим к какой-нибудь паре примыкал Юрий Родионович. Митя обычно сопровождал студента– дипломника Петю, реже – геолога Сабирову. Петя немного уступал Мите в росте, но ходил так быстро, что поспеть за ним шагом удавалось с трудом. Он был жаден до всего каменного, что попадалось ему на пути. Много раз он отсылал своего помощника то на полкилометра влево, то вправо, принести образцы с сопочек, стоявших в стороне. А то, не утерпев, бегал сам. Сабирова вела маршрут куда спокойнее. Если Петя боялся что-то недоглядеть, то она, похоже, всё знала наперёд и только уточняла. Вообще-то у неё имелось имя – Нана, но все звали её по фамилии. Несмотря на её молодость, Митя часто слышал: «Это надо спросить у Сабировой». В маршрутах она объясняла своему коллектору, как определять горные породы, рассказывала, как они образуются. Она, как самые обычные слова произносила мудрёные термины, звучащие жреческими заклинаниями на ушедшем в небытиё языке. Митя тренировался произносить эти словесные шедевры без запинки и всем своим петушиным существом жалел, что рядом нет Кати, и он не может произнести перед ней что-нибудь вроде «игнимбриты кварцевых липаритовых порфиров». Рассматривая через лупу отколотый кусочек камня, Сабирова всё, что видела, излагала вслух.

Аркадий брал себе в помощники или проходившую здесь практику студентку Наташу, или Борю – слушателя геологической школы при Университете. Ежедневно с утра до вечера маршрутные пары бродили по степи: геолог с аэрофотоснимком в фанерной планшетке и с молотком. На спине коллектора покоился рюкзак. Геолог откалывал кусочки породы, одни кусочки он, осмотрев, выбрасывал, другие прихватывал с собой. Потом он садился и начинал описывать добычу, снова и снова разглядывая каждый обломок в лупу. После него камушки переходили к коллектору. Тот их укладывал в маленькие мешочки вместе с этикетками. И снова в путь. К концу дня масса упакованного в мешочки материала достигала такой величины, что слепая сила известного закона физики ощущалась каждым суставом, каждой мышцей. Земля тянула рюкзак к себе, рюкзак притягивал Землю, а между ними находился согбенный Митя.

У него имелась ещё одна обязанность: связь с базой. Вечером и рано утром он садился за старенькую поцарапанную рацию – с такими партизаны в минувшую войну воевали в тылу врага – и пытался докричаться до главного радиста. Базу он слышал хорошо, а она его – нет. Связь получалась однобокой. Но Аркадия это не расстраивало – все новости он узнавал, а больше ничего и не требовалось. В свободное время Митя с удовольствием помогал водителю возиться с машиной. Старый ГАЗ, во что бы то ни стало, хотел выйти из строя, старый опытный шофёр всячески препятствовал этому. Шофёра все звали Конфуцием. В нём с первого взгляда чувствовались бывалость и надёжность. Грузовик отнимал у Конфуция много времени, но он успевал делать и хозяйственную работу – ремонтировал кухонную печку, подтягивал растяжки у палаток, насаживал на новые ручки молотки для женской части партии. И куча других бытовых надобностей не обходилась без его умелых рук. Митя поинтересовался у Аркадия, почему водителя зовут Конфуций?

– А он философ. Ты с ним побеседуй. У него есть своё учение, он на эту тему поговорить любит, – без насмешки ответил тот.

Пусть работа оставалась пока чем-то непонятным, но полевая жизнь Мите нравилась. Нравилось, как все вместе в шатровой палатке собирались за большим столом ужинать, нравилось, что он имел свои обязанности, нравилось, что впервые в жизни у него появился свой личный дом, который не надо ни с кем делить. Всего-то – брезентовая крыша и пол из кошмы, даже вход нараспашку. Оставаться постоянно на людях, даже, если это хорошие люди, утомительно. От людей надо, хотя бы изредка, отдыхать. Митя восемнадцать лет не отдыхал от людей и сильно полюбил свою брезентовую крышу. Его любовь никак не выражалась – он не благоустраивал жилище, не украшал его. Он его просто любил – и всё.

По субботам геологическая партия отправлялась в ближайший посёлок в баню. Сначала отвозили всех, кроме Мити – он оставался сторожить лагерь. Вместе с Конфуцием они мылись-парились вторым заходом. С первой же такой поездки у них зародился разговор одинаково интересный для обоих. В тот раз, отъехав от посёлка с баней на два-три километра, машина, хрустя колёсами по щебню, сошла с дороги, и Конфуций повёл её по степи. Пропаренное тело дышало каждой порой. Тёплый ветерок, залетавший в открытое окно кабины, остужал жар кожи, и создавалось ощущение блаженной лёгкости. Машина повернула и спряталась в укромной выемке подковообразной сопки. Двигатель умолк. Конфуций вытащил из-под сидения квадрат чистой фанеры, газету и два стакана. Мите он вручил съестное. Стол из фанерки лёг на землю недалеко от переднего колеса.

Степь поглядывала на приехавших насторожённо, втягивала и запоминала незнакомые запахи, но ни на минуту не прекращала заниматься своими делами. Сухие былинки дружно кланялись вслед ветру, от чего к горизонту одна за другой плыли гладкие шёлковые волны. Воронки паутинок-ловушек замерли в бесконечном ожидании над крошечными норками в суглинке. Где-то между камнями затаились серые ящерицы недовольные тем, что их потеснили с охотничьих угодий.

Когда стол был накрыт, Конфуций сходил к машине и вытащил из своих тайников бутылку. Щедро намазав ломоть белого хлеба баклажанной икрой и разлив по первой, оба на минуту замерли, чтобы соприкоснувшись с красотой, покоем и вечностью, до конца прочувствовать, что ради вот такой минуты стоило родиться и помучиться не совсем лёгкой жизнью.

– Ну, давай, за всё хорошее на этом свете!

Чокнулись, выпили. Такой изысканной закуски Митя ещё никогда не пробовал.

– Конфуций, Аркадий говорил, что вы придумали какое-то учение.

– Да какое там учение! Так… Знаешь, одни люди живут себе, живут и за делами повседневными ни на что внимания не обращают. А другие успевают заметить… или им на глаза случайно попадается… мелочь какая-нибудь, ерунда. Но почему-то о ней всё время думаешь, думаешь, и вдруг открывается кусочек того, чего не знал. Вроде открытия, как мир устроен. Вот и я, как мне кажется, кой-чего углядел. Скажи, ты хотел бы, чтобы всё всегда было по твоей воле? Чтобы никто не мешал, а получалось бы так, как ты задумал?