Что и через сто лет дядя Ваня будет стрелять в Серебрякова, а Треплев задыхаться от непонимания окружающего мира…

А кованые ступени дома Толстого туда, наверх, по винтовой лестнице вели к огромному балкону, где за кипарисовыми рощами открывалось бесконечное пространство воды без запаха и звука, шума волн и крика обезумевших чаек…

И над всем этим он: создатель, небожитель, хранитель основ и законодатель холщовых рубах у подножия горы Ай-Петри. Между морем и небесами. А следовательно, пока еще земной, доступный, иногда позволяющий себе принимать за обедом Чехова…

–

Сыну было четыре года, он сидел на подоконнике и, свесив ножки вниз, напевал:

Ночью за твоим окном

Ходит сон да бродит сон.

По земле холодной

Ходит сон негодный…

– Сыночек, – тихо позвал я.

Он обернулся.

– Да, пап…

Под ним была пропасть в пять этажей.

«Пять этажей вниз… – загнанно подумал я. – Пять этажей… Почему не вверх?..»

– Жарко сегодня, правда… – Я осторожно, шаг за шагом приближался к нему. От двери к окну. Каких-то полтора метра.

Когда-то я уже шел так. По минному проходу. Невесомо ступая след в след за теми, кто шел впереди.

– Напечет тебе головку…

– Да ерунда, пап, – улыбнулся он и отвернулся к окну.

В это мгновение я успел схватить его за руку и рвануть к себе…

В соседней комнате отмечали чей-то день рождения, сын бегал по офису, баловался, хватал со стола то помидор, то огурчик – его невозможно было заставить поесть по-человечески, собственно, как и усидеть на одном месте больше десяти минут. Взрослые называли его «ртутный шарик». На какое-то время я потерял его из поля зрения…

И вот он на подоконнике моего кабинета, свесив ножки над пропастью…

– Папочка, не плачь, – просил он и плакал сам.

Меня трясло.

– Ты думал, я упаду, да? Прости меня, папочка, прости меня…

Губки его дрожали, он стискивал меня своими крохотными ручками, а я целовал его глаза, плечи, стриженую макушку… и уже не мог отпустить от себя…

Иногда по обоюдному согласию вместо садика я брал его с собой на работу. Тогда мне казалось, что на свете не существует более безопасного места, чем эти три просторные комнаты с рабочими столами, компьютерами и приветливыми к нему взрослыми…

А за первым да за сном,

За твоим да за окном

По свежей пороше

Ходит сон хороший…

И вот уже шесть лет я держу его на руках, зацеловываю его макушку, ощущаю биение его сердечка…

Из того лобастого смешного «ртутного шарика» он вырос в долговязого, порой не по-детски рассудительного мальчугана, а мне по-прежнему необходимо время от времени прижимать его к себе, ощущать, что он здесь, рядом, что так будет всегда, какие бы года и расстояния не пролегли между нами…

И чем дольше мы идем этой лунной дорожкой – я старею, он взрослеет, – тем смиреннее я принимаю свой уход: и то, что когда-нибудь померкнет свет, и что уже не будет моря и шума дождя за окном, и что я не успею проститься и простить, а кто-то не успеет простить меня…

Я могу представить себя бестелесной, расплывчатой субстанцией другого измерения. Его – взрослым, мужественным, ощущающим твердь земли под ногами…

Я не могу представить одного – что он больше не бросится ко мне от двери, не повиснет у меня на плечах, не выдохнет заветное:

– Папочка…

Как я буду без него? Без ощущения этих маленьких беззащитных ручек на своих плечах. Что я буду без него?

Я мог и не осознать этого, если бы тогда, шесть лет назад не рванул его с подоконника и не прижал к себе на всю оставшуюся жизнь.

Первый сон я прогоню.

А второй я заманю.

Чтоб плохой не снился,

А хороший сбылся…

–

«Иди. Кто тебя держит?..»

Эта фраза ударила внезапно, наотмашь, куда-то туда, где прерывается дыхание и становится нечем и не для кого жить…

И ты вдруг явственно ощущаешь свою беспомощность, ненужность, неприкрытую, почти детскую беззащитность, когда надо зарыться в мамино плечо, а мамы нигде нет.

Словно ты и не рождался вовсе, не любил, не страдал, не пытался что-то изменить в себе и вокруг себя…

И вот стал не нужен одному человеку. Всего лишь одному…

Но, постигая смысл этой беспощадной фразы, ты замечаешь, что, оказывается, не нужен и другим. Что ты слишком негибок, докучлив, что тебя терпят из жалости, а если быть честным до конца, – из снисхождения к увечности, возрасту…

И тогда ты закуриваешь, поднимаешь воротник пальто и уходишь в ночь, в день – все равно в какое время суток с одинаково бесстрастными красками вокруг. И чем дальше ты уходишь, тем отчетливее понимаешь, что никто не глядит тебе вслед…

–

Когда мчишься по центральному проспекту и солнце, хлынувшее на город, бьет тебе в глаза через боковое стекло, достаточно свернуть влево от солнца в какой-нибудь тихий, неприметный переулок, и тогда оно станет светить тебе в спину.

Не такая уж она огромная – Вселенная…

–

А боль бывает такой, что кажется, проще умереть. Правда, бывает. Такая, что не пережить…

Когда пуля пробивает сосудисто-нервный пучок и выходит навылет, ломая в щепки бортовые доски машины (словно не ты, а именно этот кусок дерева был ее целью), и возникает ощущение, что кто-то незримо-беспощадный, каменно-непроницаемый наматывает твои нервы на стальной кулак…

И тогда, как перед последним броском, ты набираешь воздух в хрипящие легкие и кричишь сопровождающим тебя до медсанбата автоматчикам:

– Пристрелите меня! Не могу больше…

Только не кричишь ты, а молишь, воешь, скребешь руками по днищу крытого простреленным брезентом «Урала»…

И уже никогда не забудешь выражения неподвластного детского испуга на обожженных, обветренных войной мальчишеских лицах: они не могли поверить, что подобное может быть правдой.

А так бывает. Со мной – было.

Наверное, так же и с жизнью. Когда до такой степени надорван, иезуитски и безжалостно намотан на оголенные жернова, что уже физически не можешь, и самое страшное – не хочешь сопротивляться ее огневому валу.

Такого со мной не было. Пока не было.

…Старший лейтенант обмакнул валик в пасте, аккуратно раскатал на резиновой пластине и принял палец. Тщательно оттиснув палец, он перенес его на чистую карточку, где было выведено: «Комаров Алексей Юрьевич» и данные преступника.