– Куда же ты все-таки?

– Действительно никуда. Сойду где-нибудь, устроюсь…

– У тебя что ж, никого нет?

– У-у, – она покачала головой. – В ряду вещей, о которых мечтал мой муж, я оказалась самой доступной.

– Поедем со мной в Москву, – неожиданно предложил Леха. – У меня комната с видом на набережную. Будем чай пить с малиной, на реку смотреть. Ну, еще театр, салют, зоопарк.

– Поедем, – безразлично согласилась она.

Он бросил сигарету, наклонился и поцеловал ее в губы. Можно сказать, символически. Она не оттолкнула его, только спросила:

– Зачем?

– Хотел убедиться в твоей доступности…

– Убедился?

– Пока неясно…

– Тогда разреши, это сделаю я.

Она обняла его, поцеловала долго и пронзительно, как целуют первый и последний раз.

– И что теперь? – задохнувшись, спросил он.

– Теперь мы вернемся в купе, а завтра разойдемся… Каждый на своей станции…

Утром он тронул ее за плечо.

– Тома, вставай, нам скоро выходить.

Она и не спала. Повернулась к нему.

– Ты серьезно?

Он не ответил. Стоя у зеркала, расчесывал влажные волосы.

Тома села на постели, прижав одеяло к груди. Растерянная, верящая и не верящая…

– Я нужна тебе?

Леха сел напротив нее, засмеялся и воткнул свою расческу в ее спутанные волосы.

– Если б ты знала, на кого ты сейчас похожа…

Леха зашел в здание с вывеской «Производственное объединение “Уралзолото”».

– Здорово, Удмурт!

– В отпуск?

– Да, да…

Улыбались, жали руки, были действительно рады друг другу.

– Ну, как вы там, на Крайнем Севере? Задыхаетесь от нехватки витаминов?

– Задыхаемся, но по-прежнему самоотреченно строим социализм с человеческим лицом…

– Это с твоим-то…

– А что, лицо как лицо, – серьезно ответил Леха. – Ему бы еще хоть какое-нибудь выражение придать…

Бухгалтер – молодой парень, Лехин ровесник, – сверяясь по ведомости, набирал на калькуляторе.

– Итого: сто сорок восемь, будем считать, сто пятьдесят трудодней. По червонцу на день – тысяча пятьсот рублей. – Две с половиной, – с нажимом сказал Леха.

– Паниковский, зачем вам деньги – у вас же нет вкуса.

– Это у тебя нет вкуса, если ты считаешь, что старатель может прожить на полторы штуки в месяц.

– Ладно, уговорил. Две.

– Ладно.

Хлопнули по рукам.

– Чего ты в отпуск-то? – отсчитывая деньги, спросил бухгалтер. – Вроде не сезон.

– Устал, – односложно ответил Леха.

– Устал… Сейчас самая работа – не бей лежачего.

– Устают по-разному, Эдик…

Бухгалтер внимательно посмотрел на него.

– Добавить тебе еще полштуки?

– Добавь.

Пробивались в вечернем небе габаритные огни самолета. Дремали пассажиры. По проходу, настойчиво предлагая воду и леденцы, шла длинноногая хозяйка салона.

Тома спала, положив Лехе голову на плечо, и в том, как невесомо прислонилась она к нему, во всей ее угловатой позе ощущались неуверенность и настороженность. Темно-фиолетовые облака лежали за окнами иллюминаторов.

Леха что-то записывал в блокнот, перечеркивал, записывал вновь. Мучительно тяжело давались слова.

«Душа обязана трудиться: и день и ночь, и день и ночь…»

Она и трудилась: с восьми утра до восьми вечера, промывая ненавистный золотой песок, стиралась, мылась, тайком пила водку, нарушая непреложный сухой закон, ложилась спать. И не могла растратить себя даже на письмо – потому как писать ей, в сущности, было некому.

И теперь ей было необходимо вернуть созерцание и покой с помощью таинственных неподвластных знаков, именуемых словами, и женщины, так неожиданно прибившейся к оскудевшему берегу.

Он вырвал исписанный листок, скомкал, бросил на пол. Повернулся к Томе и осторожно коснулся губами ее волос.

Она улыбнулась скованно.

Ресторан был закрыт на обед. В полумраке застилались чистые скатерти, расставлялись приборы и неизменные таблички «Стол заказан».

Леха постучал. За дверью возникло недовольное лицо швейцара.

– Не видишь: обед.

– Раю позови.

– Какую?

– Любую.

Лицо швейцара приобрело еще более кислый оттенок, но пошел – рискни, не позови официантку.

Показалась Рая. Немолодая, сдобная, жеманная.

– Здравствуй, Лешенька. Где пропадал?

– В командировке.

– Что это за командировки такие по полгода?

– Бывают и такие. Нам бы посидеть.

– Так обед.

– Ну придумай что-нибудь.

Рая на секунду задумалась, поднимая себе цену в глазах Тамары.

– Пойдемте.

Сидели в дальнем углу ресторана. За тяжелыми пыльными гардинами шумела улица Горького. Гремела кухня. Носила и носила заказы Рая.

– А почему мы не пришли вечером? – спросила Тома.

– О, вечером здесь такая свалка: пьяные актеры, мат, дым коромыслом. В общем, праздник жизни, к которому мы не имеем никакого отношения.

– А какое ты вообще имеешь отношение к Дому актера?

– Самое далекое. Когда-то закончил литературный институт. Написал три пьесы.

– Идут?

– Идут. Вот здесь, – он постучал пальцем по лбу. – Но зато как идут. Поставлены и разыграны мною до мельчайших мизансцен. Под занавес, конечно, шквал аплодисментов, особо слабонервные зрители рыдают, кричат «браво», вызывают автора.

– И ты выходишь…

– И я выхожу… Простой, доступный, в джинсах, свитере грубой вязки…

– А в твоей голове уже рождаются новые замыслы, ты весь охвачен ими, тебе претят эти аплодисменты, скорее бы домой, сесть за стол…

– Откуда ты знаешь? – удивился он.

– Я актриса. Правда, бывшая.

– Что значит бывшая?

– Бывшая, Леша, это когда все в прошлом… Закончила училище – вызвали в какой-то Заступинск, я не поехала. Показалась в один театр, в другой… Где-то не подошла внешне – я же не красотка, сама это знаю, – где-то надо было переспать – я не смогла. Со всех дел вышла замуж, уехала на Север. Вела народный театр. Один шахтер, молодой парень, как он играл Гамлета… Отыграли премьеру, собрались отметить, зашли в гримерку, а он… – Она отвернулась. – Повесился на батарее парового отопления. На столе записка: «Быть или не быть? Быть и давать стране угля».