– А вы не допускаете, что перед вами вторая Сара Бернар?

– Допускаю. Но и Саре Бернар тоже понадобилась бы прописка.

Главный сделал несколько шагов в сторону лестницы.

– Эти законы придумал не я, ребята. В рамках этих законов я пытаюсь оставаться художником.

Чем прекрасны московские театры? Расположением. Стройной цепочкой протянулись они вдоль улицы Горького, а если иногда отстоят в стороне, то очень незначительно. В перерывах между несостоявшимися показами можно зайти в Дом актера, пообедать или поужинать, посмотреть на живых актеров. Вот сидит Любшин, вот Збруев. Кого вы ищите? Янковского? Он ужинает в Доме кино.

Леха с Томой сидели за тем же столиком на двоих.

– Ты хотела побывать здесь вечером.

Тома огляделась.

– А что, вполне пристойно.

– Все еще впереди.

Проходили разные люди, здоровались, рассаживались за столики.

– Ты многих знаешь?

– Где-то, когда-то… – Леха махнул рукой. – Мне на них наплевать, им – на меня. Ты очень расстроилась, Том?

Тома пожала плечами.

– Я была к этому готова.

– И что теперь?

– Не знаю… – Она жалко улыбнулась и, отвернувшись, попросила: – Ты только не бросай меня, а…

– Дура, – как можно мягче сказал он.

– Леш, а что ты будешь делать, когда промотаешь все деньги?

– Поеду восвояси.

– А я?

– А ты останешься. Будешь писать мне нежные письма: люблю, жду, Тома.

– Я без работы пропаду…

– Мы побывали всего в двух театрах, Тома. А еще есть студии, лаборатории…

– Парикмахерские, общественные туалеты… И везде будут спрашивать московскую прописку…

– Поживем – увидим.

Подошла пьяная рыжая баба, плюхнулась Лехе на колени, обняла за шею.

– Великие кажутся нам великими только потому, что мы сами стоим перед ними на коленях.

– Это обо мне? – тяжело вздохнул Леха.

– А то! – Рыжая закатила глаза. – Ты отвезешь меня домой?

– Разумеется. Но тебе придется подождать полчаса. Договорились?

Рыжая сосредоточенно кивнула, перешла к соседнему столику, села на свободный стул и налила себе из чужой бутылки.

– Она вернется? – испуганно спросила Тома.

– Она уже забыла о нас.

Рыжая фланировала между столиками, удаляясь вглубь зала.

Леха налил себе рюмку.

– Ты собирался сегодня работать, – напомнила Тома.

– Собирался – значит, буду.

– После этого? – она кивнула на коньяк.

– После этого, – раздраженно ответил он.

– Послушай, – напряженно произнесла она, – месяцами ты мотаешься по Северу, потом возвращаешься в Москву и не вылазишь из ресторанов… Но ведь господь не отмерил тебе триста лет жизни, которыми ты можешь распоряжаться как угодно… И если то, что ты пишешь сегодня, не востребовано – это еще не значит, что ты имеешь право не писать…

– Чего ты от меня хочешь, Тома?

– Тебя.

Он отодвинул рюмку. Долго подавленно молчал.

– Знаешь, иногда я напоминаю себе каменщика, выкладывающего дом… Вот он выложил первый этаж, десятый, сотый, и ему, наконец, хочется увидеть крышу над домом, людей, живущих в нем. Люди трогают стены руками и говорят: «Как хорошо, как добросовестно сложил каменщик дом. Как тепло в нашем доме». Он хочет увидеть результат своего труда, но вместо этого кладет и кладет бесконечные этажи… Я тоже хочу увидеть результат своего труда. Поставленную пьесу, изданную книгу. А без этого… Без этого опускаются руки.

– Но как-то надо жить…

– Надо…

…Туман лежал на реке, острове, тайге, деревне. Покачивался бакен, скрипели уключины. Старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымил самокруткой, и дым тяжелого табака растворялся в тумане. Пахло прелой травой и хлебом. Потеряно мычали в тумане коровы, разматывалась колодезная цепь, где-то стучал топор.

И сквозь грязное, размытое дождем стекло виднелись законопаченные мхом бревна, старые фотографии на почерневших стенах, выскобленный стеклом стол в паутине изломанных трещин, тяжелая бронзовая лампа на столе, бумага, чернильница, перо…

Чьи-то руки закрыли его глаза. Он подержал их в ладонях, наткнулся на старинный перстень с камеей.

– Женька!

Руки порхнули вверх. Перед ним была Женька – его однокурсница, интересная, цыганово-смуглая, стриженная под пацана.

– Женька…

– Вдруг откуда ни возьмись маленький комарик… – Она прижалась к нему, затаенно ткнулась в плечо: – Где же ты пропадал?..

Он молчал, поглаживая ее вызывающе стриженную голову нежно и терпеливо, как гладят расплакавшихся детей. – Садись на мое место, я принесу стул, – он встал, представил женщин: – Тома, актриса. Женька, бывшая однокурсница. Самая талантливая из всей нашей институтской когорты…

Из-за Женькиной спины показался невысокий мужчина лет сорока в дорогом, безупречно сидящем костюме.

– Митя Семенов, – представила Женька, – муж. Работник министерства… Забыла, Мить…

– Топливной энергетики… – кашлянул Семенов. – Впрочем, это неважно.

Вяло пожали друг другу руки. Леха ушел в подсобку, вернулся с двумя стульями.

– Как ты, Комарик?

– Без изменений, Жень…

– Ставишься, печатаешься?

– А ты?

Женька засмеялась.

– И я! Просто не схожу с подмостков… Ну что, выпьем по старой памяти. Помнишь, как бывало…

– Я помню, как ты меня за шампанским отправила… Она, видите ли, Митя, была у нас существом неземным, элегическим. И это в конце сессии, среди озверевших от нехватки алкоголя заочников… Денег-то ни у кого ни копейки… Ну, думаю, чтобы я на червонец две бутылки шампанского купил – меня свои же растерзают. В общем, купил шесть бутылок «Агдама» по ноль-восемь, сырков плавленых – не дал людям умереть в мучительной трезвости… И Женечка наша пила – куда денешься…

– Не волнуйся, Митя, это в прошлом, – успокоила Женька мужа.

– Я что-то не так сказал? – обеспокоился Леха.

– Боже упаси, – вежливо улыбнулся Семенов, – какникак, я тоже был студентом.

И хотя Семенов не сказал ничего особенного, за столом возникла непроизвольная и от того неловкая пауза.

– Ну что, ребята, – суетливо предложил Леха, – выпьем за знакомство, встречу и все такое прочее…

– Я за рулем, – отказался Семенов.