— У нас много земли и в горах, и в долинах, места хватит! — твердо произнес тот.

«Бек Тюркиш стал совсем стар, он заговаривается, — думал шуракальский хан. — Сегодня же велю ему отправляться в Крым!..»

Тюркиш хотел еще что-то добавить, но его остановил сердитый окрик Бека Хаджи:

— Хватит! Ты состарился, Тюркиш, тебе стали непосильны походы! Можешь сегодня же отправиться домой! — И, обведя своих советников хмурым взглядом, бросил: — Брат моей матери прав: шуракальцы должны захватить побольше ясыря! — Хан сделал нетерпеливый жест рукой в сторону выхода из шатра, давая понять, что совет закончен.

Не успел войлочный полог запахнуться за советниками, как вошел начальник стражи, рослый ордынец в блестящей кольчуге.

— Светлый хан! — низко склонившись, молвил он. — Возле твоей ставки нукеры стражи схватили трех урусутов. Они говорят, что знают, где прячутся тарусские беглецы, и хотят быть проводниками.

На второй день пути отряд из остатков лесной ватаги, к которой присоединились порубежники, а также Фрол и Любим Гоны, выбрался из дебрей правобережья Оки, пересек реку вброд и направился к Тарусе.

Впереди, показывая дорогу, шагал угрюмый Фрол. Следом на татарской лошади ехал Гордей, за ним шли Любим, Сенька и лесовики. Замыкали колонну верхом Федор и Василько. Пробирались, прорубая себе дорогу, бездорожьем и глухими лесными стежками. Изредка им попадались сожженные ордынцами тарусские деревни и села. Повсюду лежали непогребенные тела, живых, видимо, угнали в полон. Пусто было и в тех поселениях, что уцелели, узнав о приближении татар, крестьяне бежали из них.

Продвигались молча, только атаман изредка перебрасывался словом-другим с Фролом. Люди были насторожены, шли на неведомое. Гордей надеялся, что за Окой на обжитых землях к ним начнут приставать крестьяне, укрывшиеся в окрестных лесах и болотах. На привалах поочередно отправлялись разыскивать беглецов, но пока найти никого не удавалось. Федор участвовал в поисках вместе со всеми, хотя рана на голове продолжала кровоточить. Теперь, когда лесовики встали за правое дело, бывший порубежник и вовсе перестал чуждаться их.

Первых беглецов встретили неподалеку от разоренного ордынцами села. Было раннее утро. С хмурого осеннего неба накрапывал дождь, пахло сыростью и грибами. Вокруг простиралась лесная глухомань, и дозорных выставлять не стали…

Фрол проснулся первым — со сна показалось, будто толкнул кто-то. В предрассветных сумерках чудными казались размытые очертания деревьев и кустов, силуэты лошадей. Фрол закрыл глаза, попытался снова заснуть, но голову уже заполнили грустные мысли и вконец разбудоражили мужика. Он поворочался с боку на бок и, убедившись, что больше не уснет, сел и стал тереть глаза. И вдруг насторожился. Ему почудился детский плач. У мужика заколотилось сердце, таращась в темноту, встал, прислушался. Плач повторился. Фрол, задрожав, рухнул на колени и, оглядываясь по сторонам, зашептал:

— Должно, ты, Ивасик? Мается неприкаянная душа сыночка. Ууу!.. — громко завыл он.

Разбуженные его воплями люди вскочили и схватились за оружие. Но вокруг царила звенящая тишина, даже птицы еще не встречали ненастный рассвет в осеннем лесу. Гордей подошел к Фролу. Тот продолжал стоять на коленях, голова его бессильно уткнулась в траву, плечи вздрагивали.

— Аль послышалось тебе что, молодец? — Вожак лесовиков приподнял его, повернул лицом к себе. Фрол не отвечал, дышал тяжело, часто. Встретившись с его блуждающим взором, Гордей невольно отшатнулся. Мужик бессвязно лепетал что-то об агнце невинном, о Насте, о тяте… Затем рванулся из рук Гордея, не ожидавшего такой прыти, и побежал. Федор и Василько бросились за ним. Догнали, схватили, с трудом удерживали, пока не подоспели Клепа и Любим. На губах Фрола выступила пена, глаза закатились. Вчетвером прижали бьющееся тело к земле, и вскоре он затих.

— Нечистая сила прихватила, яко тать в ночи… — покачал головой молодой монах из Серпухова.

— Бывало с ним такое? — спросил Гордей.

— Не припомню, — вытирая рукой потный лоб, сказал Любим Гон.

— Степанида, женка твоя, сказывала, — вмешался Клепа, — когда он мальцом был, напугал его леший.

— Верно, Егор, годков до восьми случалась с ним падучая, а потом прошло.

— А теперь, вишь, снова взялось! — удивился Митрошка.

— Есть с чего, — вздохнул Любим. — Много горюшка ему, бедолаге, досталось.

— Плач сынка вроде бы ему почудился, — сказал Гордей.

— Может, и вправду мается неприкаянная душа дитяти да тревожит его?

Все замолчали, снова прислушались. В лесу по-прежнему не слышно было ни одного необычного звука.

— Почудилось… — заметил кто-то.

— Такое сколько хошь бывает. Со мной не раз случалось, — затараторил Митрошка. — Помер как-то в Серпухове боярин, забыл, как и звали. Намедни здоров был, а тут вдруг преставился. Я еще кафтан ему шил, да все угодить никак не мог. То не так, се не этак — ахти как намучился. Не берет кафтан боярин, хоть плачь. А тут помер… У меня даже на сердце отлегло, даром что грех сие: Божья тварь душу отдала. Прости меня, Господи, Божьей тварью боярина назвал… В ту ж ночь, как захоронили боярина, — продолжал таинственным голосом лесовик, — только спать я лег, скрипнула дверь, заходит кто-то. Гляжу: боярин пожаловал!.. Идет к лавке моей, страшный такой, руки вытянул, вот-вот схватит… «Где мой кафтан, давай его сюды!» — говорит. Во мне все захолодело. Ну, думаю, смертушка моя пришла. Кафтан-то, как хозяин преставился, я сыну боярскому Епишке Ползуну продал… — Митрошка перевел дух, покосился на станичников, которые настороженно внимали его сказу, и удовлетворенно хмыкнул.

— Не приведи Господи! — вздохнул кто-то из лесовиков.

— Погоди, не сбивай! Что дале было? — нетерпеливо спросил атаман.

— И тут осенила меня благодать! — поднявшись на ноги, выкрикнул Митрошка. — Сотворил знамение крестное!..

— Ну?! — подались к нему все. — И что же?

— Фью… Как взвоет боярин дурным голосом. Куда только делся!..

— Вишь ты! Наш Митрофан завсегда сухим из воды выйдет! — загомонили лесовики. — Давай еще сказывай!

— И не такое со мной бывало, — разошелся швец. — Иду я как-то по Твери, темнеть уже стало…

Станичники приготовились слушать его очередные россказни, но в это время зашелестели кусты, а из-за них появился Сенька.

— Слышь, мужики! — с трудом переводя дух от волнения и бега, выкрикнул он. — Тут по соседству в лесу сироты, душ тридцать!

Беглецы были из-под Тарусы, некоторые даже знали Гонов, встречались на городском торжище и в церкви. Вначале сироты косились на вооруженных лесовиков, но, когда Любим рассказал, что те освободили Гонов из полона, успокоились. Тут же зарезали телку, сварили суп, поджарили на углях мясо.

— Куда же вы теперь? — поинтересовался седой тарусец с измученным лицом.