именинника. За тем выражались желания благодарных сердец всех дворян уезда. По мере чтения поэт одушевлялся и наконец пришел в такой экстаз, так замахал руками, что облил шампанским и себя и соседей.

Теперь, поэтом увенчанный,

Ты смело совершай свой путь.

Венец от муз, поэтом данный,

Славней наград всех – не забудь!..

И как ты счастлив в день сей славный,

Так и всю жизнь ты счастлив будь…

– Браво! Ура! Ура! – с одушевлением закричало несколько человек, для которых всякая рифмованная галиматья кажется верхом мудрости, которые способны увлекаться и приходить в одушевление от всякого вздора, лишь бы он был высказан торжественно и с азартом. Иные смеялись втихомолку, другие хохотали не стесняясь, но всех громче, всех откровеннее раздавался хохот нашего старого знакомого, добряка Комкова, так что заглушил и говор, и крики и обратил на себя общее внимание. Упершись руками в бока, закинувши голову назад, раскрывши рот, покачиваясь и колеблясь тучным туловищем, хохотал Комков до слез, до удушья.

– Да что с вами? Да что с ним? – спрашивали гости, смотря на Комкова и невольно улыбаясь.

Кочешков, несмотря на всю свою самоуверенность и самообольщение, принял этот смех на свой счет и обиделся.

– Как бы ни было дурно поэтическое произведение, – сказал он, – но такое глумление во всяком случае неприлично и доказывает только грубость душевную… Над произведением чувства и вдохновения посмеются разве только невежды…

– Ох!.. Ох!.. Отстань… не над тобой… – едва в силах был выговорить Комков, и с новой силой залился тем же неудержимым хохотом.

– Да что с тобой, Яков Петрович?… Что ты, братец, с тобой истерика, – сказал хозяин. – Хоть скажи, над чем хохочешь…

– Не… не… не могу… Ох!.. Ха, ха, ха!..

– Это, однако же, обидно… Что это такое?… В такую торжественную минуту… – бормотал Кочешков.

– Да отстань, не над тобой… Вот над кем!.. – проговорил Комков, указал на Осташкова и снова залился смехом.

Глаза всех с любопытством обратились на Осташкова, и он, бедный, то со смущением осматривал самого себя, то нерешительно, робко и вопросительно обводил глазами окружающих.

Насилу-насилу Комков прохохотался и мог объяснить, в чем дело.

– Когда Кузьма Иваныч читал свои вирши, я взглянул нечаянно на Осташкова… и если бы вы видели, господа, какая у него была рожа… ха, ха, ха!.. Он не знал, что ему нужно делать при таком обстоятельстве: плакать ли, смеяться ли; посмотрит на всех – видит, что все слушают; и он уши наставит, слушает, а видно, что ничего не понимает… рожу старается сделать плаксивую… Ох, ох!.. И вспомнилось мне, как он только что вступал в свет, как мы у Неводова упрашивали его, чтобы он имений нас не лишил… и как Параша у тебя его прельщала, а потом плюху дала… Вспомнил все это, да как взгляну на него… Ну не могу видеть: смех так и одолевает… Ух, уморил!..

Комков вытер слезы на глазах.

– Что вспомнили! – проговорил Осташков.

– Да, Осташков, давно это было, а вот – вспомнилось… Помнишь, как ты хотел поцеловать Парашу, а она тебе дала туза… Помнишь?…

– Ну, что вспоминать старое… Яков Петрович… Помоложе был… неопытней, – отвечал Осташков, застыдившись.

– Что это за Параша? – спросила лесничиха с коварной улыбкой.

– Это девка у меня, которая отлично плясала по-цыгански.

– А теперь где же она?

– И теперь у меня.

– Я бы хотела посмотреть, как она пляшет. Можно заставить?

– Можно… Завтра во время спектакля она будет плясать…

– Пожалуйста… Ах как мне хочется видеть… Хорошо она пляшет?…

– Удивительно… когда воодушевится…

– А кто же этот Осташков? Он дворянин?…

– Да… однодворец…

– Что это значит?

– Дворянин без крестьян.

– Значит, он очень бедный…

– Совсем нищий…

– Чем же он живет?

– Работает, землю пашет… Да он-то прожил бы хорошо: он таскается от помещика к помещику, его кормят, одевают, денег дают… А вот семья его несчастная, так нуждается…

– А у него и семья есть?

– Большое семейство… кажется, пять или шесть человек… Ах, знаете что пришло мне в голову… У вас нет детей… возьмите у него дочь к себе на воспитание…

– Ах… что же… это чудесно… Я с радостью возьму, особенно если хорошенький ребенок… Ну вот если какой-нибудь больной или безобразный… уж не люблю… А здорового, хорошенького ребенка с радостью возьму…

– Непременно возьмите, – продолжал Рыбинский очень тихо и наклонился к лесничихе: – Это будет очень полезно для нас. Во-первых, придаст смысл нашим отношениям и даст нам возможность чаще видаться… Ребенок будет на моем содержании, но мне нельзя взять к себе в дом девочку: я холостой человек… у меня некому присмотреть… и потому я прошу вас заняться ее воспитанием… Вы понимаете?… Во-вторых: для нас очень может быть полезен сам этот дурак Осташков… Он, как отец, может часто бывать у вас… и через него, в случае надобности, вы безопасно можете передать ко мне все, что будет нужно… А главное, меня утешает то, что вы пристыдите всех этих наших уездных дур тем, что прежде всех их вызоветесь сделать доброе дело для одного из дворян нашего уезда… Так вы согласны?…

– Совершенно…

– Отлично… После обеда же и объявите Осташкову… Ну а потом ведь, если надоест ребенок, от него отделаться недолго: отдали в пансион – и дело с концом… Ну а это помните же: содержание ребенка на мой счет…

– Да это все равно… Об этом не стоит говорить…

– Само собою разумеется, это останется между нами: я не хочу оглашать таких пустяков… Но муж ваш на всякий случай должен знать об этом… Вы понимаете – на всякий случай…

– Ах, тонкий политик! – с улыбкой проговорила лесничиха.

– Я не люблю компрометировать женщину… и делать ее жертвою сплетен…

– А что, Параша будет плясать?…

– Непременно…

– Что, она хорошенькая?

– Была…

– Была?… А теперь? – И по лицу лесничихи опять скользнула лукавая улыбка.

– Теперь подурнела.

– Как бы мне хотелось ее видеть поскорее!

– Увидите.

– А сегодня нельзя?… Послушайте: велите ей быть моей горничной, пока я здесь, у вас…

– Что за фантазия… Однако мы так долго шепчемся, что обратим на себя общее внимание… Ваш благоверный уж, кажется, дуется…

Рыбинский мельком взглянул в ту сторону, где сидел лесничий, белокурый, еще молодой человек, но уже с истощенным, осунувшимся лицом и впалыми щеками. Воспаленные покрасневшие глаза и зарумянившийся нос его доказывали, что лесничий покутил-таки на своем веку. Он, действительно, смотрел на Рыбинского и жену, но полузакрытые глаза его выражали скорее усталость, нежели досаду или ревность.

– Ему просто спать хочется! – проговорила жена его в