за что прогневались… не сказал ли чего в обиду?

– Нет… так… голова что-то болит… Что же эта Прасковья здесь как хозяйка, как барыня?…

– Э, полноте-ка, матушка. Разве Павел Петрович такого ума человек, чтобы дал холопской крови властвовать… Нет, ведь он из умных умный: сами изволите знать… Это дело такое… Ведь не холоп и сам деле… Известно, русская пословица говорится: полежала кость на столе, пока не оглодали… а оглодали – и под лавкой наваляется… Была и Прасковья Игнатьевна в чести, а все полной хозяйкой не была… А теперь, вот уж с год… кажись, и совсем ее честь отошла… Кажись, уж совсем ее отставил от себя… Нет, ведь это такое дело: потешился, надоела… Ну, и пошла прочь…

Юлия Васильевна повеселела.

– Ну, так привозите же, Осташков, вашу дочку… Вы мне которую же отдадите?…

– А вот, матушка, позвольте… тоже с женой надо переговорить… Надо полагать, уж станем просить вас взять старшенькую…

– А что, она хорошенькая?…

– Ну, уж знатная девочка… Такая девчонка… веселая да вострая… Уж откуда бы ни приехал: тятька гостинку подай… затормошит… Кажись, кабы не наша бедность, не расстался бы с ней ни за что… Да что делать, сударыня… бедность!.. И жаль да отдашь…

– Ну, так привозите же!.. – проговорила Юлия Васильевна, вставая.

– Так позвольте же, матушка… Ведь я вот говорил с вами, и дочку отдать хочу… как по Павлу Петровичу… А ведь ни имени вашего, ни отчества не знаю… Извините, матушка.

– Меня зовут Юлия Васильевна Кострицкая… Муж мой лесничим в здешнем городе.

– Ну, матушка… буду помнить… Позвольте же ручку вашу поцеловать… Покорнейше вас благодарю… Такое вы милосердие делаете, что… уж зреть не можно…

Осташков старательно тер платком глаза, ожидая, что из них польются слезы.

Юлия Васильевна пошла отыскивать своего мужа. Она отыскала его в стороне на террасе, дремлющим, с полузакрытыми глазами. В одной руке он держал трубку, а в другой карту.

– Пройдемся со мной по саду: мне надобно поговорить…

– Нет, матушка, не могу: глаза слипаются, спать хочется… А вот еще карту всучили: играть надобно… Да говори: здесь никто не услышит…

– Ты знаешь, mon cher, – сказала Юлия Васильевна, – я беру к себе приемыша…

– Слышал, матушка, что-то такое, да не понял хорошенько… Какого приемыша!.. Что ты тут еще затеяла…

– Тут есть дворянин Осташков, очень бедный человек, а у него большое семейство, так я хочу взять у него дочь на воспитание.

Лесничий захохотал.

– Чего не выдумает… Да зачем она тебе… что ты с ней будешь делать?…

– У нас нет своих детей: она будет у нас вместо дочки…

– Очень нужно… навязать себе на шею какого-нибудь постреленка…

– Что же, она будет занимать меня, служить мне развлечением…

– Черт знает что такое!.. Чего женщинам не придет в голову…

– При том она нам ничего не будет стоить… Все содержание ее Павел Петрович берет на себя…

– Иван Михайлович, пойдемте… Пора!.. – позвал лесничего один из его партнеров, показывая ему издали карту.

– Иду, иду, – отвечал лесничий, поспешно поднимаясь со своего места… – Ну, как знаешь, матушка… Это не мое дело… – проговорил он наскоро, уходя от жены.

IV

Вскоре после обеда некоторые из гостей, впрочем весьма немногие, и в том числе Паленов, уехали домой: Рыбинский не сказал ни одного слова, чтобы остановить их: хотя такой скорый отъезд и не был для него приятен, но он знал, что уезжают его недоброжелатели. Прочие гости также мало-помалу разбрелись: иные, по привычке, соснут после обеда, многие сели играть в карты, другие пошли шляться по саду, любители вмешались в толпы гуляющего народа, где много алело красных платков и передников, дамы разошлись по отведенным для них комнатам, чтобы приготовиться к предстоящему балу, который назначен был в 9 часов вечера. Осташков, полусонный, с мигающими, едва смотрящими на свет Божий глазами, в надежде будущих благ, поместился возле карточных столов, с полным самоотвержением предназначая себя на закуривание трубок, подавание огня и т. п. услуги играющим. Рыбинский отказался играть в карты под тем предлогом, что ему нужно осмотреть приготовления к предстоящему вечеру. Он вышел в сад, мимоходом заглянул в павильон, где сегодня должен быть бал, а завтра балет и спектакль, поглядел на приготовления к фейерверку и потом углубился в отдаленную и запущенную часть сада. Эта часть сада составляла совершенный контраст с другою его половиной, прилежащей к дому, вычищенной, подстриженной, прибранной. Здесь вековые угрюмые сосны, кудрявые веселые березы, роскошные липы росли беспорядочно, но во всей безыскусственной красе своей. То сбивались они в сплошную непроникаемую для солнечных лучей чащу, в которой светло-зеленая листва и белый ствол берез ярко оттенялись на темной зелени сосны и липы; здесь и днем царствовал полумрак, сюда никогда не проникали солнечные лучи и грудь жадно вдыхала сырой, напитанный древесным дыханием, воздух. То вдруг, как бы с умыслом, деревья расступались, оставляя среди себя всю освещенную солнцем, всю радостно сияющую луговину. Рыбинский вышел на просеку, разделявшую этот парк, сквозь которую с одной стороны виднелся его дом, и остановился здесь. Он, видимо, кого-то ожидал, потому что оглядывался в ту и другую сторону, прислушивался и ходил нетерпеливо взад и вперед. Место это казалось очень уединенно и пустынно, особенно после того шума и движения, который остался назади и гул от которого долетал даже сюда. С четверть часа ходил Рыбинский таким образом, наконец ему, как видно, надоело это ожидание; он лег в тени и довольно равнодушно закурил сигару. Впрочем, через несколько времени вдали от дома показалась женская фигура; Рыбинский заметил ее, бросил сигару и пошел к ней навстречу. Это была Юлия Васильевна.

– Юлия, ангел мой, что ты так долго, – говорил Рыбинский, воротясь с нею и протягивая руку.

– Я не хотела было совсем идти! – сухо отвечала она.

– Отчего это? Посмотри, как здесь хорошо: прохладно и уединенно. Здесь нас никто не увидит. Я нарочно выбрал это время, после обеда: теперь никому не придет охоты идти сюда: все либо отдыхают, либо играют в карты, а ваша братья, барыни, погружены в осматриванье и приготовление своих тряпок к вечеру. Следовательно, эти минуты принадлежат нам. Это наше время.

Из просеки они повернули в чащу, и при последних словах Рыбинский хотел обнять Юлию Васильевну.

– Оставьте меня, – сказала она, уклоняясь от него.

– Что это значит? – спросил Рыбинский с удивлением.

– Я досадую на себя, что решилась исполнить свое обещание и пошла сюда; этого мало сказать, что досадую, – я презираю себя.

– Юлия, да что с