же вы сюда зашли: в этакую глушь и даль…

– Так… я гуляла… – отвечала Юлия Васильевна, стараясь пройти мимо Параши.

– Неужто вы здесь одни… гуляли-то… без кавалера? – продолжала Параша, следя за нею.

– Одна… – машинально отвечала Юлия Васильевна.

– Как же вы это так одни?… Этак вы еще напугаетесь чего… Вы бы хоть вот Павла Петровича попросили проводить… Он вот тут неподалеку… прошел с какой-то барыней…

При последних словах Параша насмешливо улыбнулась, стараясь заглянуть в лицо Кострицкой.

– Вы не видали его?… – приставала она.

– Нет… не видала…

Параша злобно усмехнулась.

– Не видали… Мудреное это дело, как это вы с ним не встретились… Он тут близехонько сидел с одной барыней… И барыня-то эта больно на вас похожа… Ну как есть одно лицо с вами… М-м… не видали…

Юлия Васильевна совершенно растерялась и шла молча, стараясь уйти от своей преследовательницы; но Параша заметила смущение ее и со злою радостью тешилась им.

– Так не видали, барыня?… – спрашивала она, опять заглядывая в лицо соперницы… – А я видела… И барыню-то знаю… Замужняя ведь… А от живого мужа с чужим мужчиной в лесу гуляет… Ай да барыня!.. Вот бы мужу-то сказать… Пускай бы поучил хорошенько… Да и на что только барин польстился, как я посмотрела: ничем, ничего в ней нет хорошего… Так, ровно белка… выжига какая-то.

Юлия Васильевна увидела наконец, что ей не уйти от преследования этой женщины, она поняла, что Параша заметила их свидание и говорила прямо на ее счет и с намерением оскорбить ее. Смущение и страх мало помалу уступили в душе ее место досаде. Она вдруг остановилась и сердито проговорила Параше:

– Послушай, что ты пристала ко мне?… Я с тобой не говорила и не хочу говорить… Как это ты смеешь беспокоить меня?… Поди прочь!..

– Барыня, да нам дорога-то одна… Я только вас провожаю, чтобы с вами кто не встретился, да не подумал бы про вас чего, что вы так далеко гуляете… Вот ведь я только для чего…

– Поди… я не прошу тебя… Мне не нужно, чтоб ты меня провожала…

– Что же? Али Павла Петровича будете дожидаться? – спросила Параша и захохотала…

– Да, его дожидаюсь: и когда он придет, я нажалуюсь на тебя, мерзкая, чтоб ты не смела говорить дерзости… И не смела подсматривать… И как ты смеешь со мной говорить…

Параша вся побелела от злости и нимало не испугалась угроз Кострицкой. Она как будто только того и ждала, чтобы раздразнить ее, вывести из себя и развязать свой язык, до сих пор стесняемый невольным чувством если не уважения, то осторожности перед барыней. Теперь гнев вполне овладел ею и она даже не хотела скрывать его.

– Да что мне не говорить-то с тобой! – отвечала она на то. – Что ты лучше. что ли, меня, хоть и барыня называешься… Ты такая же любовница барина, как и я, только еще после меня… Я по прежде тебя была у него… вот что… Да еще, видно, и почестнее тебя буду, я девка, никем не обвязана, а ты от мужа гуляешь… Слышала?… Так нечего тебе стращать меня барином… Я его знала по прежде тебя: ничего он не посмеет со мной сделать: у нас дети есть… Вы думали увороваться от меня?… Нет, не уворуетесь… Везде найду… Ты думаешь, я не догадалась, зачем он тебе эту угольную комнату отвел и ход особливый… Нет, голубушка, не дам я тебе отовладеть его у меня… И не думай… Пусть лучше жизни своей лишусь, пусть он меня разобьет, а уж не дам вам надругаться надо мной… Вот возьму, да так глаза и выцарапаю, все волосы твои растреплю…

И Параша с угрожающим жестом подняла руку. Юлия Васильевна оледенела от ужаса и, ни слова не говоря, ни смея пошевелиться, смотрела на нее: Параша была выше целой головой, а угрюмое лицо, искаженное бешенством, и мрачные, сверкающие глаза были действительно страшны.

Между тем Рыбинский, оставшись один, подошел к тому месту, где купался Осташков. Тот, увидавши его, удивился и сконфузился: глупо ухмыляясь, он присел в воду по горлышко, чтобы не показать предводительским очам своего обнаженного тела.

– Эй, Осташков, что это тебе вздумалось здесь купаться?… Ну, если бы кто из дам вздумал прийти сюда гулять и застали бы тебя в таком виде…

– Виноват, батюшка, Павел Петрович… А я так думал, что сюда никто не зайдет: место глухое… А в дому-то больно вспотелось… Виноват, извините…

– Да хорошо, что никто не пришел, а я давеча говорил барыням про этот пруд и они хотели прийти посмотреть на него…

– Уж так я глупо сделал, вижу, что сглупил… Простите, батюшка, Павел Петрович.

Рыбинский ясно видел, что Осташков их не заметил.

– Ну, да что ж ты не выходишь: выходи скорее… Мне нужно еще с тобой поговорить…

– Вы только позвольте… поотойдите… А то мне зазорно при вас нагишом-то… Кажется, и не выйти…

Рыбинский захохотал.

– Вот еще, какой стыдливый… Ну, пошел, пошел, выходи скорее… Мне некогда тут тебя дожидаться…

– Ах, вот греха-то наделал… Вот дурость-то что значит… Батюшка Павел Петрович, не обессудьте… – И Осташков козлом выпрыгнул из воды и стал торопливо одеваться.

– Послушай, Осташков, – начал Рыбинский, когда Никеша совершенно оделся и целовал его в плечико, снова извиняясь в том, что осмелился здесь выкупаться, – послушай, сначала я тебе объясню, что я для тебя делаю. Ты должен знать, но не смей только никому сказывать: я тебе так приказываю!.. Дочь твою я беру на свое содержание, по так как я мужчина, то и отдаю ее к Юлии Васильевне. А деньги за ее ученье и содержание буду платить я… Слышишь?… Потом на выборах я непременно пристрою твоего сына… Целовать рук нечего…

Ты должен только знать и чувствовать, что предводитель о тебе заботится. А ты чем ему платишь!.. А?…

– Что такое, батюшка, Павел Петрович? Уж кажется, я ни не ценю и не чувствую всех ваших великих милостей… уж кажется, мне зрить не можно…

– То-то зрить не можно! Как это ты смел рассказывать про меня, что я живу с Парашкой, что она моя любовница? А? Ты думал, что я об этом не узнаю? Нет, голубчик, я знаю все, что ты делаешь, что говоришь, даже знаю, что думаешь… Я слежу за каждым твоим шагом… И про кого же это ты смел говорить? Про своего предводителя, про благодетеля своего, от которого зависит все твое благополучие… А?

– Батюшка, Павел Петрович, почтенный благодетель, не гневайтесь, простите… Все от глупости, от необразования