тобой? Это не ты, это не твои слова, не твое лицо! Зачем эти сердитые взгляды, эти надутые губки… Ты шалишь, шутишь?…

– Да… А вот эти слова, так похожи на вас: вы думаете, что женщина всегда должна быть весела, мила, забавна, потому что она служит игрушкою для вас: даже иногда может казаться и сердитою, огорченною, несчастливой, но только ради шутки, для того чтобы заинтересовать вас новостью, разнообразием.

– Послушайте, Юлия Васильевна: это становится наконец скучно. Вы или объясните мне, в чем дело, или лучше прекратите нашу прогулку. Я вас ожидал вовсе не для того, чтобы видеть вас в дурном расположении духа. Вы знаете, что я люблю вас вовсе не такою, какою вижу вас теперь.

– Вы любите! – с горькой усмешкой проговорила Юлия Васильевна. – Как вы решаетесь повторять эти слова, когда я знаю, что вы находились, а может быть, и теперь еще находитесь в связи с одной женщиной…

Рыбинский засмеялся.

– Это было бы очень смешно и наивно, если б я стал уверять вас, что до тридцати слишком лет (Рыбинский не хотел сказать, что ему минуло сорок) я не знал женщин и вы были первая, с которою я сблизился.

– Но вы уверяли меня, что любите; вы клялись, что не любите ни одну женщину так, как меня.

– Да, это правда…

– Правда… Какая же правда, когда вы держите около себя другую женщину, которую любите!..

– Да про кого вы говорите? Растолкуйте мне, ради Бога!

– А, вы не знаете… А Параша?…

Рыбинский захохотал.

– Ну послушайте, Юлия, как вам не стыдно: к кому ты меня ревнуешь, с кем ставишь себя на одну доску?… С девкой, с горничной…

– Но ведь ты любил же ее?…

– Да разве ты не понимаешь, какая это любовь?… Это такая же любовь, как, например, любовь к рюмке водки, которую пьешь до обеда, к сигаре, которую любишь выкурить после обеда, это одно физическое, так сказать, ощущение… о котором даже и говорить совестно. Притом если бы и можно было, положим, назвать любовью то, что я чувствовал к Параше, так я уже не люблю ее теперь, с тех пор как встретил тебя…

– Вот, может быть, придет время, когда и обо мне ты тоже скажешь, что любил меня такою… Теперь я уверена, что ты и меня бросишь впоследствии, как игрушку, которая тебе надоела… А прежде я думала, я мечтала было, что ты никогда меня не разлюбишь, никогда не бросишь… Скажи, Поль, это может случиться или нет?…

– Эх, как я не люблю обращаться с вопросами к будущему или вспоминать и думать о прошедшем… По-моему, человек должен жить только в настоящем, потому что только о настоящей минуте он может сказать, что она ему принадлежит… Мне кажется, все эти ваши думы, мечты и ожидания только мешают вам жить: зачем я буду вспоминать печальное прошедшее, когда так хорошо настоящее, зачем мне отравлять это настоящее ожиданием худого в будущем, или тешить себя, может быть, несбыточными мечтами о будущем счастье, тогда как оно под руками… И кто может поручиться за будущее? Думала ли ты, выходя замуж, что эти цепи, которые ты добровольно надевала, будут тяготить тебя; что этот господин, твой супруг, который казался тебе в то время совершенством, образцом всех мужчин, сделается в твоих же глазах таким пошлым, ничтожным существом…

В это время чаща леса, которою они шли, вдруг раздвинулась и зеленой, непрерывной рамкой окружила большой широкий пруд. Светлый, прозрачный и неподвижный, сверкая солнечными лучами, отражая в себе небо и прибрежные деревья, блестел он, точно огромное зеркало, положенное здесь в густоте леса для того, чтобы в него могли смотреться с вершин дерев лесные нимфы.

– Ах, посмотри, как здесь хорошо! Вот сядем здесь… – говорил Рыбинский, опускаясь на траву и привлекая к себе Юлию Васильевну. – Ну подумай, – продолжал он, – было ли бы это хорошо или умно, если б теперь вот, в настоящую минуту, когда на душе у меня так весело, когда я чувствую, что люблю тебя и когда мне хочется выражать тебе эту любовь, я вдруг стал бы смущать себя вопросами: а что, Юлия, всегда ли ты будешь любить меня… И зачем мне об этом думать, когда я знаю, что моя Юлия любит меня, что от меня зависит, чтобы она любила меня всегда…

– Ах, какой самоуверенный… А почем вы знаете: может быть, я не люблю вас…

– Потому что меня не может не любить та, которую я люблю… – отвечал Рыбинский, крепко обнимая и целуя Юлию…

– Гадкий… Он всегда делает из меня все, что хочет… – лепетала она, страстно обвивая руками его шею…

Вдруг что-то невдалеке от них с шумом упало в воду. Наши влюбленные встрепенулись. После первого движения невольного испуга Рыбинский скоро пришел в себя и потихоньку приподнялся над берегом пруда, чтобы рассмотреть в чем дело. Юлия Васильевна, напротив, как бы замерла на месте. Это был Осташков. Бесплодно просидев часа два около карточного стола, он наконец чувствовал, что не в силах более одолевать сон, и надумал, для ободрения себя, выкупаться; но так как около ближайших прудов был постоянно народ, поэтому он и рассудил отправиться в так называемый лесной пруд, уединенность которого ему была известна.

Когда Рыбинский объяснил Юлии причину их испуга, она всплеснула руками и закрыла лицо.

– Ах, какой срам, он, вероятно, все видел и расскажет по всему уезду… Я убедилась, что он страшный болтушка: он ведь мне и про тебя и Парашу все рассказал. Ах, какой срам, Господи!

– Что он нас не видал, в этом нет сомнения, иначе он не осмелился бы купаться так близко от нас. Впрочем, я это сейчас узнаю… Ты поди вперед, а я пойду к нему и поговорю с ним: я тотчас узнаю по его лицу и словам, видел он нас или нет… В просеке ты подожди меня: я тебя нагоню вместе с ним и покажу вид как будто нечаянно встретились.

Юлия Васильевна мигом прянула в лес; но лишь только она сделала несколько шагов в лесу, как лицом к лицу очутилась перед незнакомой ей женщиной, которая стояла неподвижно на дороге. Черные глаза ее, прямо устремленные на лесничиху, сверкали зловещим огнем, бледное суровое лицо выражало ненависть и злобу. При взгляде на нее Юлия Васильевна задрожала и чуть не вздрогнула от испуга. Мгновенно, по инстинкту, она отгадала, что это была Параша.

– Что вы, барыня, али заблудились? – спросила она ее, злобно усмехаясь.

– Нет… я не заблудилась… – чуть слышно пролепетала сконфуженная Кострицкая.

– Так как