— Бежим!

Низко пригибаясь, мы побежали по снегу прямо перед танками. Бросились в воронку и скорчились там, надеясь, что нас не заметили. Орудийный огонь вздымал фонтаном комья земли по обе ее стороны. Один танк двигался прямо к нашему крохотному убежищу.

— Вниз!

Грегор дернул меня, и мы прижались друг к другу на дне неглубокой ямы. Танкисты, должно быть, нас заметили, потому что стали прицельно стрелять. Первый снаряд прошел над нашими головами, второй еще ниже, так что мы ощутили дуновение воздуха. Громадное белое чудовище все приближалось. Земля дрожала под двадцатью шестью тоннами стали.

— Бежим! — крикнул я.

Но мы не побежали. Лишь взялись за руки и крепко, по-детски, держались, парализованно скорчившись на дне воронки и ожидая смерти.

Неподалеку раздались леденящие кровь крики, когда Т-34 подмял гусеницами первую жертву. Я увидел ствол орудия, а затем днище танка, оно приподнималось над нами и вот-вот должно было опуститься. В эту секунду я машинально схватил магнитную мину и сунул под корпус чудовища[72]. Мы с Грегором распластались и зажали ладонями уши. Думать, пристанет ли мина, не было времени: либо да, либо нет, и если нет, мы, возможно, так об этом и не узнаем.

Танк взорвался с оглушительным грохотом. Над головами у нас взметнулись языки пламени, обломки дождем посыпались на нас. Мы перекатились в снегу, Грегор поднял голову над краем воронки и тут же в ужасе спрятался снова. Второй танк проехал так близко, что можно было коснуться его руками. За танком появились быстро двигавшиеся ноги в сапогах. Русская пехота. Мы продолжали лежать. Ничего больше не оставалось.

Одна пара ног остановилась. Их обладатель явно увидел нас. Мы замерли и затаили дыхание. Я получил сильный удар по почкам; голова Грегора внезапно ушла глубоко в снег. Мы до крови закусили губы, но не издали ни звука. Я слышал тяжелое дыхание пехотинца и ждал, что он вот-вот на всякий случай пустит в ход штык. Но, слава Богу, ему не хотелось отставать от товарищей. Он повернулся и побежал. Презрительно бросил на бегу:

— Черт возьми!

Мы с Грегором измученно выбрались из снега. Лицо у Грегора было красным, он едва не задохнулся. Мне казалось, что у меня разорвана, по крайней мере, одна почка.

Мы оставались сжавшимися в своем убежище. Было опасно хотя бы высунуть голову и бессмысленно думать о сдаче в плен. Русские оставались верны своей угрозе и пленных не брали. Генералы, которые могли бы спасти наши жизни, доставили себе удовольствие показным самоубийством и бросили нас на произвол судьбы. Они понятия не имели, что такое страдание. Никогда не знали терзающих мук голода; никогда не лежали в снарядной воронке с нависающим над ними днищем вражеского танка; не находились сутками в тонком летнем обмундировании с подложенными под него газетами на ветру и снегу в такой лютый холод, что каждый вдох отзывался режущей болью в легких. Они шли навстречу своей судьбе в тепле и сытости и даже в смерти были избавлены от подлинных ужасов войны.

Грегор толкнул меня локтем.

— Сибиряки.

Я повернулся и увидел, как приближаются враги, внушавшие нам наибольший страх. Они грузно, неуклюже бежали по снегу, их крепкие тела распирали стеганое обмундирование, лица под меховыми шапками синели от холода. С первого взгляда можно было решить, что это толпа вышедших пробежаться веселых фермеров… только тростями их были винтовки, а вдохновляющим криком «Бей, бей, бей!».

Невиновных немцев нет; виновны и те, что при последнем издыхании, и те, что вот-вот родятся. Раса господ должна быть уничтожена. Фанатиков нужно бить фанатично. Бей, бей, бей…

Мы с Грегором открыли огонь. Шансов у нас не было никаких, но годы боевого опыта диктовали нам линию поведения. И сибиряки на миг остановились. Им не хотелось встречать смерть в минуту торжества…

Даже злейшие враги Гитлера вряд ли смогут отрицать выгоды, уже принесенные восстановлением цивилизации.

Лондон, «Таймс»,

24.07.1933

Сзади оберстлейтенант выглядел пьяным. Он пошатывался, петлял, плечи его выдвинулись вперед, голова поникла, поступь была заплетающейся, нетвердой. Лишь те, к кому он приближался, видели, что руки его связаны впереди, и голова, видимо, продолжает кружиться от сильного удара, после которого кровь из оставленной раны заливала глаза. Редкие седые волосы были спутанными. Мундир — рваным и грязным.

Следом за оберстлейтенантом шли три офицера: его адъютант, майор и казначей. Все находились в таком же плачевном состоянии, руки у них были связаны колючей проволокой.

Группа эсэсовцев с винтовками наперевес привела приговоренных на место. Луна, освещая сцену казни, серебрила зловещие эмблемы в виде мертвой головы.

Посреди площади рос дуб. Под ним стояли четыре стула. Несколько сонных солдат, поднятых с коек, чтобы присутствовать, зевали и дрожали от холода.

Вперед вышел самодовольный штурмбаннфюрер и встал перед приговоренными офицерами.

— Ну, вот что, трусливые изменники! Если хотите что-то сказать, давайте, говорите. Другой возможности уже не будет… И покороче: никому, кроме вас, это не интересно.

Оберстлейтенант, дрожа, распрямился во весь рост и вскинул окровавленную голову.

— Я невиновен во всех обвинениях, — заявил он, судя по тону, не в первый раз. — Я всегда исполнял свой долг. Ничего для себя не просил. Меня не должны…

— Хватит! — рявкнул штурмбаннфюрер. — Мы здесь не затем, чтобы слушать твою ложь! — И с глумливой улыбкой повернулся к остальным. — А вы как? Хотите что-то добавить к его блеянию?

Майор смело взглянул на него ясными голубыми глазами, в которых откровенно сквозила ненависть.

— Этой страной правит банда извращенцев и садистов! Все вы больные… эмоционально незрелые и умственно отсталые, с патологической психикой и гнусными привычками. Не будь у власти Гитлер, вас всех заперли бы в сумасшедший дом, где вам и место.

— Кончай эту чушь! — Штурмбаннфюрер, заметно потрясенный словами майора, щелкнул пальцами обершарфюреру. — Действуй.

Четверых офицеров поставили на стулья. Умелые руки накинули им веревки на шеи, завязали узлы, закрепили концы веревок на ветви дуба. Обершарфюрер вышел вперед с улыбкой предвкушения на лице. Густав Кляйнкамп был известным эсэсовским палачом. Он называл себя чемпионом мира по повешениям, и никто не оспаривал его права на этот титул. Штурмбаннфюрер кивнул, и Кляйнкамп с поразительной четкостью и почти театральным чувством ритма выбил стулья ногой и поклонился в ответ на воображаемые аплодисменты, казалось, звучавшие в его ушах.

Эсэсовцы наблюдали, как тела дергаются в петлях. Солдаты продолжали зевать. Они это уже не раз видели.