медленно развеивалось. В приоткрытом шкафу на плечиках в профиль красовались разноцветные рубахи. Пятно солнечного света расплывалось на свежевыкрашенной створке.

Он примял сигарету, за пеплом скрылась фамилия Тони.

Скрипнула дверь. Осторожно вошел Дима Зарубин. В хорошем светлом костюме, он как-то сразу покруглел, и загоревшая лысина стала ярче проступать сквозь редкие светлые волосы. В руках он держал непомерно пухлую папку.

— Не думал, что застану тебя, — заговорил Дима, суетясь около стола. Со стороны затылка было видно, как за уши, округляясь в улыбке, выпирают щеки. — Мне, можно сказать, никогда не везет. Передо мной, представь себе, захлопываются на перерыв билетные кассы и двери магазинов. Если я захочу купить жене кофточку, то оказываюсь у прилавка первым, кому она не достается. А в нашей районной парикмахерской — это как правило — ломается электромашинка, когда я сажусь в кресло. Даже знаешь что? — Дима, оглядевшись, перешел на доверительный шепот: — Раньше женщины, которые ко мне благоволили и которых я наконец-то приглашал в кино, — так вот, они улыбались и отвечали, что уже вышли замуж.

Зарубин был чем-то возбужден. Он рассеянно походил по комнате, выглянул за дверь, затем осторожно положил папку на стол.

— Мы сейчас… — он щелкнул себя по челюсти. — Кстати, Великанов, ты не знаешь, отчего появился этот жест? — Он повторил движение, и Николай заметил, как нарочито залихватски это у него получается.

Зарубин сам себе ответил:

— Наш Карпухин объясняет это тем, что в незапамятные времена некий пьяный студент-медик нижнечелюстной нерв перевел с латыни как «смазочный». С точки зрения науки…

— В честь чего ты затеял? — перебил его Великанов.

Дима хлопотал по хозяйству. Он присел около своей тумбочки. Там было все аккуратно разложено — в своем достатке любил человек порядок. Он не ответил. Суетливо выложил свои запасы на стол, продолжал заполошно:

— Эта версия ставит перед нами другой вопрос: откуда произошло такое обозначение выпивки — «смазать»?

Дима напоминал человека, впервые употребившего бранное слово, — уличная вульгарность не шла ему. Разложив еду на столе, он окинул взглядом комнату. Передохнул. Поделился с Великановым своими соображениями:

— У нас прилично, правда? Лично меня не пугает общежитие. Как в электричке: входят, выходят, и как будто куда-то несешься.

— У тебя что, день рождения? — опять спросил Николай.

Дима махнул рукой:

— Нет, просто, честно сказать, давно не пил. А как тут пить? Печень, брат… — Он достал две бутылки вина и откупорил обе. — Меня интересует, чего стоит этот знаменитый естественный отбор, если человечество пьет тысячелетия, а природа в смысле укрепления печени ничего не предпринимает? Досадная проблема. И главное — алкоголем в научных институтах по-настоящему не занимаются. Святые объявили тему исчерпанной…

Сидя на кровати, Великанов соображал, какого черта Зарубину понадобилась его компания. У ребят установились с Димой отношения, исключающие всякую близость. Посмеивались, терпели, не принимали всерьез — не очень вредный, но нудный и чужой человек. Пить с ним не хотелось, но обижать лишний раз — тоже. И так обижают.

Дима, разливая вино, без умолку говорил:

— Раньше я любил приезжать в город. В городе, как мне кажется, больше перемен. А сейчас такое время, что именно перемены и умиляют людей. Если ты помнишь, в книгах не такого уж далекого прошлого нам предлагались герои, которых умиляло противоположное — отсутствие перемен…

Великанов сел за стол. Они выпили. Вино отдавало дрожжами. Зарубин поспешно закусил и, не прибегая к хитрым ораторским переходам, перешел на другую тему:

— Меня, потому что я сын своего времени, меня не удивляют земные тайны, скажем — тайны нефти и этой самой… магмы. Мне подавайте космические тайны — тайны Марса и Венеры!

Великанов молчал, но Зарубину было вполне достаточно и молчания собеседника. Диме не следует пить, учитывая, что алкоголь развязывает язык. — Да здравствует природа, неспособная наградить всех здоровой печенью!

Зарубин — находка для сельской медицины. С больными он может разговаривать как угодно долго. И о достатке расспросит, и о сыночке, который в солдатах, и выругает в дозволенных выражениях за то, что у больного помойка не в порядке, мухи на всю улицу…

Так, по крайней мере, говорили о Дмитрии Ивановиче.

Здесь, в областной больнице, работает терапевт, кандидат наук. Старый, земского закала врач. Но больные не любят, этого врача. Его лечение чересчур напоминает их обычный режим: зарядка, свежий воздух, разнообразное питание. Они считают такую терапию почти шарлатанством. А сами никогда в жизни не делали зарядки, да и свежим воздухом дышат по дороге на работу и обратно. Больному нужен чародейский укол или уж, во всяком случае, таинственная латынь рецепта.

Говорят, Дима может прописать чертову дюжину лекарств и при этом не забывает предупредить, что принимать их надо так-то и так-то, а пища должна быть нежирной, а запивать порошочек следует морсом из клюквы, а не какой-нибудь водой или, боже упаси, некипяченым молоком.

Великанов смотрел на Зарубина, и в откровенное мнение о нем мало-помалу вливалась струйка доброжелательства. Ему казалось, что сейчас он бесконечно глубоко понимает этого человека, и если в нем не все мудро и красиво, то простить ему можно многое. Фигура, которая видна насквозь, внушает жалость, а не отвращение.

Дима, поглядывая вприщурку на симпатичную после ремонта комнату, как бы между прочим сказал:

— А я новость узнал — ай-яй-яй! — он сокрушенно покачал головой, увидел внимательные глаза Великанова, хотел подлить вина, но тот отодвинул стакан.

— Выкладывай!

Что-то Николаю не понравилось в суетливом движении рук Зарубина, вцепившихся в бутылку. Прячет трезвые глаза. Подыскивает фразу.

Прошло хмельное умиротворение.

— Напасть какая-то на нас, — говорил Зарубин. — Я проглядел столбняк и сам себя готов высечь, никому бы такого не простил, коль скоро зашла бы речь… У Золотарева… Золотареву не позавидуешь. Его не статья спасет газетная, а рука. Только рука не всегда голова. У меня, правда, есть… Это действительно голова… У тебя — с женой… Ну и судьба! Как будто хирургу, работающему не за страх, а за совесть, нервы не нужны. Один Карпухин — как мотылек. Птичка божия не знает… Как там? Но и его может скрутить, ибо легкомыслие в наше время — это, так сказать, расходная статья. И не таких скручивает. Вот Глушко, например… Никак не думал…

— Дима, а ты не можешь мне популярно разъяснить, почему редька растет хвостом вниз? — спросил Великанов.

— Зарубин поджал губы. Хотел разлить вино, но, взглянув на Николая, не решился.

— Могу и молчать, но самое интересное — про Глушко.

— Все равно ведь расскажешь.

— Почему?

— Потому что ради этого и затеял выпивку.

Под столом — стучали зарубинские