без конца говорят о “возвращении религиозности”. Что вы думаете об этом выражении и принимаете ли его на свой счет?

– Да, я сказал бы даже: со всей очевидностью. Помню, в самом конце 1990‐х, когда я уезжал из Франции, ведущий самого популярного в стране молодежного радио, Морис, довольно часто посвящал свои передачи проблеме пригородов, откуда сам был родом. Сегодня все это легко найти и переслушать в интернете и убедиться: он мог целый час рассуждать о проблеме пригородов и ни разу не произнести слово “ислам”. Я вернулся в 2010 году, и вокруг все только об этом и говорили – невозможно было не заметить. А совсем недавно появилось ощущение, что начался подъем католицизма, и это поразительно, поскольку считалось, что католицизм умирает. Поэтому возрождение религий – феномен в первую очередь непредсказуемый. Если кто‐то говорит, что предвидел его, он лжет: никто ничего не предвидел. Это очень резкий процесс, он развернулся в течение всего нескольких лет, и я не думаю, что есть смысл это отрицать. Я, например, прочитал последнюю книгу Мишеля Онфре, озаглавленную “Декаданс”. Она кажется очень странной по сравнению с его первыми книгами; конечно, он был атеистом, и это настолько очевидно, что не стоило бы и говорить, и утверждал: католическая религия не имеет никакого влияния, ее дни сочтены. Но вот он – молодец, мало кто из интеллектуалов решится на такое – огляделся вокруг и изменил свое мнение, придя к выводу, что религии превратились в мощнейшую историческую силу.

– В своих книгах вы часто делали религии мишенью критики, причем порой в насмешливом тоне, напоминающем чуть ли не интонации “Шарли Эбдо”. Что, нападки на религию доставляют писателю особое удовольствие?

– Довольно опасное удовольствие; с одной стороны, опасность его только усиливает, но с другой – снижает. Но вы правы, смеяться над религиями, например над их высокопарным пустословием, скорее легко. Так же весело издеваться над коммунизмом, хотя, пожалуй, в меньшей степени. В религии до сих пор проще находить предмет для насмешек: у тебя возникает ощущение прикосновения к чему‐то сакральному, и это дополнительно возбуждает. Но надо, чтобы религия сохраняла реальное влияние: я помню, что Честертон в одной из своих книг настаивает, что никто не смеет произносить кощунственные речи в адрес бога Тора. Любые нападки на религию подразумевают риск и понимание того, что дело может обернуться серьезными последствиями. Поэтому – да, насмешки над религией вызывают особое возбуждение.

– В одной из статей вы говорите, что человек, “неспособный разобраться в разных религиях”, будет тем более “не способен дать им оценку”, потому что “рассмотреть разные религии в интеллектуальном плане и оценить их в плане моральном – задача, которую обязан решать любой живой человек”. Значит ли это, что оценивать религии следует с моральной точки зрения?

– Да, это так. В “Элементарных частицах” не так много автобиографических деталей, но есть один эпизод, заимствованный из моей жизни: когда мне было шестнадцать лет, у нас в классе устроили дебаты, и один парень поднял руку и сказал, что, по его мнению, о ценности религии можно судить по качеству морали, сложившейся на ее основе. Меня эта фраза потрясла и продолжает изумлять до сих пор; сам я никогда об этом не задумывался, а ведь это верно. Поэтому я никогда не менял мнения: есть моральный абсолют, не зависящий ни от какой религии и стоящий выше любой из них.

– В какой момент жизни вы заинтересовались религией? При каких обстоятельствах и под чьим влиянием?

– Меня воспитывали люди, далекие от христианства, но отдалившиеся от него настолько давно, что это уже не воспринималось как антиклерикализм; иначе говоря, они не видели в религии никакой угрозы – это было немного странное существование. В то же время мне очень трудно объяснить самому себе, зачем ребенком я ходил на курс катехизиса. Наверное, потому, что мы жили в деревне и там больше нечем было заняться.

Все это происходило в другую эпоху, когда даже телевизора не было, во всяком случае, в моем раннем детстве его не было ни у нас, ни у кого другого в деревне. Поэтому я изучал катехизис; помню, я тогда очень интересовался метафизическими вопросами типа: есть ли кто‐то, кто создал Вселенную? есть ли начало у времени? будет ли у него конец? Мне казалось, что на этих уроках слишком много говорили о несчастьях третьего мира, то есть там больше обсуждали гуманитарные вопросы, но не давали ответов на мои.

Позже, в лицее, я записался на курс религиозного образования, хотя он был факультативным и не давал никаких преимуществ в учебе. Между делом я открыл для себя существование зла и глубоко заинтересовался этой проблемой: откуда зло берется; если сатана наделен такой властью, почему Бог это допускает… Но и здесь на мои вопросы никто не дал вменяемых ответов – это был еще наивный, школярский подход.

Потом – я пишу про это в своих книгах – я открыл для себя Паскаля – почти случайно, в пятнадцать лет. Вот тут я пережил шок – настоящий шок, потому что никогда до того ни у кого не встречал такого концентрированного выражения понятий смерти и пустоты; максимализм Паскаля в этом вопросе остается для меня вершиной в литературе. Таким образом, мой интерес к религии прошел три этапа и имеет давние корни – он проснулся во мне лет в восемь-девять.

– А сейчас? Во многих интервью вы говорили, что вы атеист, а недавно, после выхода “Покорности”, назвали себя агностиком. Как вы сегодня определяете свое личное отношение к религии?

– Оно потеряло остроту, потому что у меня сложилось впечатление, что это безнадежно: я никогда не уверую и буду вечно сомневаться… Поэтому я просто махнул на это дело рукой.

– Вы не раз говорили о попытках обращения в веру: как вы ее себе представляете?

– Обращение сродни откровению. На самом деле каждый раз, когда я хожу к мессе, я становлюсь верующим; я верую искренне, всей душой, и каждый раз переживаю откровение. Но стоит мне выйти за порог, все исчезает. Все это чем‐то напоминает наркотик – всегда наступает ломка. В конце концов я сказал себе, что себя не переделаешь, и бросил. Иногда во мне еще нет-нет да и дрогнет что‐то, но я знаю, что это ненадолго.

– В интервью 1996 года вы заявляли, что “любое счастье в сущности религиозно”, а во “Врагах общества”[97] сравнили атеизм с “окончательной зимой”. Сегодня вы повторили бы эти слова?