class="p1">– Да, я по‐прежнему считаю, что сущность счастья носит религиозный характер. Религия дает вам ощущение связи с миром, чувство, что ты ему не чужой, а он к тебе не равнодушен, но Паскаль сказал об этом гораздо лучше меня. Нам страшно жить в мире, с которым у нас нет ничего общего, тогда как религия наполняет мир смыслом, а вам указывает место в этом мире.

– Вам случалось рассматривать себя как католического писателя (что некоторые критики иногда делали за вас)?

– Не только католическим, но и еврейским! (Смеется.) Это чистая правда. В Израиле во время встречи с читателями поднялся один человек и сказал, что, прочитав мои книги, он решил изменить свою жизнь и стал раввином. Под влиянием моих книг!.. Значит, на евреев это тоже действует! На самом деле я писатель нигилизма (в ницшеанском смысле), и в том нет никакого сомнения: я – писатель эпохи нигилизма и страдания, связанного с нигилизмом. Поэтому можно вообразить, что люди с ужасом отшатываются от моих книг и очертя голову бросаются в какую ни на есть веру, лишь бы отделаться от столь блистательно – прошу прощения – описанного нигилизма. Таким образом, да: я католик в том смысле, в каком мои тексты выражают ужас бытия без Бога – но исключительно в этом смысле.

– Вы говорили, что вначале планировали посвятить роман “Покорность” обращению героя в католичество, но затем передумали и заставили его обратиться в ислам. Вы можете объяснить, чем был вызван такой поворот?

– Да. Моей личной безуспешной попыткой обрести веру перед статуей Черной Мадонны в Рокамадуре. Это также связано с Гюисмансом, который занимает в книге значительное место. Для Гюисманса – как бы невероятно это ни звучало – самым весомым, а на самом деле единственным аргументом в пользу веры служит эстетика, красота; он верует потому, что это красиво. Но, чтобы это сработало, чтобы красота породила веру, необходимо иметь дело с подлинными эстетами, каковым я не являюсь: даже Черная Мадонна из Рокамадура – а это настоящий шедевр; существует много прекрасных католических изваяний, но эта представляет собой вершину искусства западной скульптуры, – даже она меня не убедила. Следует добавить, что она страшно древняя; романская эпоха миновала слишком давно, и понять людей, живших в восьмом веке, нам в каком‐то смысле так же трудно, как древних египтян. Это странное искусство, оно производит впечатление чего‐то абсолютно далекого от нас. Так что нет, у меня ничего не вышло. Вот почему я заставил своего героя созерцать эту статую, но и с ним это не прокатило – его душа не воспарила.

– Но все же почему ислам? И как вы охарактеризовали бы тот образ ислама, который описываете в своем романе?

– На самом деле нельзя сказать, что в “Покорности” представлен образ ислама. Самое ужасное в этой книге то, что большинство ее персонажей – никакие не мусульмане. Они объявляют себя мусульманами потому, что это им удобно, или дает определенные преимущества, или тешит их личные амбиции. Но возьмите президента-мусульманина: мы же понимаем, что это не слишком набожный человек; мы чувствуем, что перед нами скорее честолюбец, успешно разыгравший карту ислама.

– Значит ли это, что в “Покорности” вас больше всего интересовало политическое измерение ислама? Вы можете сказать, что для вас именно оно определяет специфику этой религии?

– Не совсем, хотя в вопросах политики ислам гораздо более конкретен, чем христианство. В Коране подробно изложены правила наследования, вопрос приданого, правовая система и определены виды наказания за типовые преступления – все это складывается в стройную картину организации социальной жизни. Между тем ответы на большую часть политических вопросов можно найти и в христианстве. Во Франции недавно появилась откровенно христианская партия, открыто провозгласившая свою прямую связь с христианством; ее сторонники порой высказывают довольно оригинальные мнения, часть из которых тяготеет к левым, а часть – к правым. Следовательно, христианская политика существует, и христианство не является политически нейтральным, хотя внутри него это измерение не выглядит таким специфичным, как в исламе.

– Вас часто обвиняют в исламофобии. У вас когда‐нибудь возникало желание ответить на эти обвинения?

– В реальности я почти такая же двойственная личность, как мои персонажи. При этом с тех пор, как началась вся эта история, я чувствую себя обязанным защищать исламофобию – вне зависимости от того, исламофоб я или нет. Дело в том, что не должно быть запрета на обсуждение этой темы – и на выводы, следующие из этого обсуждения. Каждый имеет право совершать нападки на религию. Поэтому да, я хочешь не хочешь вынужден вставать на защиту свободы слова.

– Есть еще одна религия, о которой меньше говорят в связи с вами, но которая широко представлена в ваших романах. К ней вы в принципе относитесь намного снисходительнее, чем к другим. Я имею в виду буддизм. Что привлекает вас в буддизме?

– Так буддизм сам по себе снисходительнее других религий! Кто бы что ни думал, но я познакомился с буддизмом не благодаря Шопенгауэру, а скорее благодаря “Тибетской книге мертвых”, которая произвела на меня довольно сильное впечатление. Не забывайте, что я достаточно стар и мне довелось застать последних хиппи. “Тибетская книга мертвых” пользовалась в их среде популярностью, и вполне заслуженно: это красиво, местами – поразительно: очень наглядно, очень странно, наполнено поэтическими образами.

– Значит, буддизм заинтересовал вас с литературной точки зрения?

– Да. Должно быть, Шопенгауэра я прочитал вскоре после того – кстати, с Шопенгауэром все тоже очень интересно, потому что он, скорее всего, по‐настоящему не был знаком с буддизмом. Он читал индуистские тексты, а поскольку в его время переводов почти не было, он, чтобы расширить свои возможности, в конце жизни предпринял попытку выучить санскрит и толковал индуистские тексты через призму буддизма. В каком‐то смысле он повторил – пусть на другой основе, отталкиваясь от западной философии, – путь, проделанный Буддой. Так что философия Шопенгауэра вполне естественно подводит вас к буддизму.

– Я попробую назвать несколько писателей и философов, которых вы часто упоминаете в связи с религиозной проблематикой. Вы сможете сказать, каким образом они на вас повлияли? И я не без удовольствия начну с апостола Павла…

– Я обязан ему своим эссе “Оставаться живым”. Я писал его в невероятно взвинченном состоянии, под сильнейшим впечатлением от прочитанного. Для меня вообще апостол Павел – один из лучших известных мне авторов, потрясающе дерзкий, потрясающе напряженный: тебя не покидает ощущение, что он весь – живой нерв; его фразы