Елена Сергеевна шутке и рассмеялась:

– Ах, Алекс, – она устало махнула рукой, – было и такое – и в пеньюаре, и в сорочке Мари сиживала вот на этом самом стуле.

Да и Мари, кажется, не думала обижаться:

– Нет, маменька, я выходила сюда только в пеньюаре. Выйди я сюда в ночной сорочке m-lle Тальянова извела бы меня за это зубрежкой немецкого. И, чтобы вы знали, это кружево не оторвано – это так было задумано изначально.

– О… – делано изумился Алекс, – в таком случае, кто же автор сего творения?

– Разумеется, я! – манерно поклонилась Мари.

– Да это ведь многое объясняет!

И снова душевная улыбка преданного друга.

– Monsieur Курбатов, а что вы скажете относительно моего платья? – Алекс с Мари были очень заняты сей остроумной беседой, так что мой негромкий вопросы был услышан и понят далеко не сразу.

– Ваше платье? – Во взгляде его мелькнула растерянность, и, видимо решив, что я напрашиваюсь на комплемент, он продолжил более уверенно: – Оно, разумеется, прелестно – как и всегда…

– Благодарю. Просто я думала, что вы станете критиковать сегодня наряды всех дам в этом доме: Елены Сергеевны, мой, горничных.

В ответ тот пробормотал что-то о моем безупречном вкусе, которым можно лишь восхищаться. Кажется, Алекс был уязвлен, а Полесова поспешила замять мое бестактное поведение:

– Ах, Лидочка, дружочек, боюсь, вы принимаете все слишком серьезно – Алекс же просто шутит.

– Сомневаюсь, что Александр Николаевич шутить, – возразила я, – поскольку он должен понимать в таком случае, что для любой барышни подобные шутки чрезвычайно обидны.

Я сама с трудом могла объяснить себе, что на меня нашло. Никогда прежде, даже когда Алекс явно позволял себе лишнее, я не смела упрекать его и взглядом. У меня даже мысли не возникало ему возразить. И уж точно Алекса никто никогда не называл Александром Николаевичем – наверное, он решил теперь, что я его возненавидела за что-то.

Пока Елена Сергеевна собиралась с мыслями, чем загладить еще большую мою бестактность, в комнате висело молчание – неловкое и напряженное. А потом Алекс заговорил нерешительно:

– Мари, если я действительно вас обидел, то мне жаль… правда, жаль.

– Конечно, обидели, – ответила Мари, громко усмехнувшись, и без эмоций скользнула взглядом по моему лицу. – Я теперь всю ночь буду рыдать в подушку.

Тут и Елена Сергеевна нашлась, что сказать – непринужденный светский разговор продолжился, было. Хотя Алекс говорил теперь куда меньше и уверенней, а минут через пятнадцать спросил вдруг, который час и, хлопнув себя по лбу, «вспомнил» что ему срочно нужно заехать в одно место, так что остаться на ужин он никак не может.

– Я провожу вас, Алекс! – с готовностью поднялась за ним Мари.

Встала и я, сказав:

– Я, позвольте, тоже…

– Нет-нет, дамы, благодарю! – как будто испугался этого Алекс и поспешил заверить: – Я и правда очень тороплюсь – уверяю, я найду выход!

Когда дверь за ним закрылась, Елена Сергеевна покачала головой горестно и сказала, ни к кому не обращаясь:

– Ну вот… если теперь и Алекс перестанет нас навещать, я этого не переживу.

Сказав так, она взглянула на меня и, если бы не ее врожденная мягкость, то, уверена, впервые за три месяца службы я услышала бы от нее упрек. Но, лишь посмотрев строго, Елена Сергеевна поднялась и молча вышла из гостиной, оставив нас с Мари вдвоем.

Обычно в таких случаях и Мари тотчас покидала меня, всем своим видом показывая, что ей неприятно даже рядом сидеть со мною. Однако сегодня она и не шевельнулась в сторону дверей. Я не поднимала на нее глаз, но чувствовала, что она смотрит на меня с вызовом и усмешкой.

Я пыталась читать книгу.

– Жестко вы с Алексом сегодня, – через полминуты молчания сказала Мари. – С чего вдруг такая перемена? Вы же всегда с ним любезничали столь приторно, что смотреть было противно, не то, что слушать. Разозлились, что он женится на Волошиной?

– Разозлилась, – подтвердила я, перевернув страницу.

Мари же вдруг поднялась из кресла и развязанной походкой неспешно подошла ко мне, встав в двух шагах.

– По-вашему и я должна была разозлиться? – просила она опять же с вызовом.

Не могу назвать себя трусихой, но сейчас я отчего-то волновалась как школьница. Только боялась я не своей воспитанницы и ее острого язычка – к ним я давно привыкла. Я боялась убедиться окончательно, что все сказанное о Мари Алексом, тогда, в Берзовом, и есть правда. Что возникшая несколько дней назад моя симпатия – мнимая и растает вот-вот, едва Мари откроет рот и обнажит свою сущность во всей красе.

И лишь мысль, что Мари, возможно, не меньше меня боится того же – боится ошибиться – заставила меня все же поднять взгляд на ее лицо. А потом я захлопнула книгу и все же сказала, решив, что пусть будет что будет.

– Смотря какая у вас цель касательно Алекса, – произнесла я. – Если вы хотите, чтобы он обедал у вас каждый вторник, несмешно шутил, жаловался на свою жену и относился к вам как к глупой взбалмошной девчонке, с которой ему, однако, легко и удобно, то можете по-прежнему делать вид, что вас не трогают его слова.

Мари смело выслушала меня, помолчала немного и, будто сделав над собой усилие, чтобы побороть нерешительность, спросила:

– А если я, допустим, хочу чего-то другого?

Будто тяжелая ноша упала у меня с плеч. Захотелось тепло улыбнуться, но, решив, что улыбки здесь неуместны, я ответила строго:

– В таком случае, нам предстоит много работы.

***

Это невероятно, но мы проговорили с Мари до ночи, до темноты, запершись в моей комнате. Наверное, не разошлись бы и дольше, если бы не явились мальчики с требованием дочитать им «Всадника».

Причем разговоры наши касались Алекса и сомнительных нарядов Мари лишь отчасти, а больше мы обсуждали литературу. Снова едва не поругались из-за Толстого: меня ужасно злили ее поверхностность в суждениях и упрямое нежелание копнуть вглубь. Но, кажется, мне все же удалось убедить Мари прочесть «Войну и мир» целиком. Взамен, правда, на обещание ознакомиться с творчеством Басё.

– Вы ничего не понимаете! – вскричала Мари, забравшись с коленями в кресло и размахивая руками так, что едва не опрокинула вазу со столика. – Японская поэзия, культура это же огромный и совершенно неизученный европейским обществом пласт! В целом мире нет больше ничего подобного! Судите сами: в хокку всего три строчки – а сколько в них смысла! Ваш Толстой исписал кипу бумаги, а здесь те же самые мысли уложились всего в три строчки!

– Абсурд! – фыркнула я, возмущенная столь кощунственным сравнением. – Уместить в три строчки всю глубину Толстого невозможно. Вы говорите так, потому что не потрудились прочесть целиком хотя бы одну его книгу!