– Вы ушли, потому что у вас были важные дела? – Кошкин изумился и поднял брови.

– Нет, никаких дел, – слишком поспешно отозвалась Катя, – мне просто… нездоровилось.

– То есть, вы находились в своей комнате, которая, кажется, расположена напротив гостевой спальни, где произошло убийство. Должно быть, вы слышали что-то? Шаги, голоса, выстрел?

– Нет, я ничего не слышала. Я спала.

– Вы не уложили детей, но легли спать сами? – с недоверием уточнил Кошкин.

– Да… я ведь сказала, что мне нездоровилось.

– Вы говорите, что спали, но по показаниям Анны Стрельниковой, горничной, когда она обнаружила труп и закричала, вы сию же минуту выбежали из комнаты, были полностью одеты и заспанной не выглядели.

– Ей показалось, – ответила Катя, не раздумывая.

Руки ее теперь лежали на коленях свободно, а когда она чуть повернула голову, и я разглядела ее лицо, то оказалось, что она улыбается, довольная своими ответами. Кажется, Катерина решила, что допрос это не так уж страшно.

И добавила еще:

– Я спала очень крепко, но, услышав этот дикий крик, конечно же тотчас проснулась и выглянула.

В столовой снова надолго повисло молчание, в котором было слышно лишь, как перо Кошкина царапает бумагу. Потом же Степан Егорович аккуратно надел колпачок на перо, закрыл крышку чернильницы и поднял глаза на Катю:

– Прекратите молоть чепуху! – Он сказал это даже тише, чем говорил прежде, но тон его был столь резким и неожиданно грубым, что и мне за дверью сделалось не по себе. – Мы можем прямо сейчас подняться в вашу комнату, открыть ящик бюро и вынуть револьвер, из которого вы застрелили Балдинского. Этого хотите?

– Я… я не понимаю, о чем вы, – пролепетала Катя, все еще пытаясь быть стойкой. – Я не знаю ни про какой револьвер…

– Прекратите! – Кошкин теперь чуть повысил голос, на полуслове перебивая Катерину. А потом поднялся резко и направился к дверям, бросив ей на ходу: – Идемте!

– Куда?… – разволновалась та. Уже и следа не осталось от Катиного самодовольства. – За револьвером? Но…

– Револьвер мы и без вас заберем, а вам надобно сейчас проехать в участок. Для более детального разговора, – он раскрыл дверь и отдал распоряжение исправнику, стоявшему у входа: – отведите барышню в карету.

Тут уже и я вскочила на ноги – о таком мы с Кошкиным не договаривались! Зачем ему везти ее в участок? Едва Катю увели, я немедленно вылетела из своего укрытия, переполненная негодованием:

– Степан Егорович, полагаю, вы слишком резки были с Катериной… – начала я, но Кошкин что-то очень разошелся и перебил уже меня:

– Лидия Гавриловна, напоминаю, что эта барышня замешана в убийстве. Время идет, а мы уже потеряли неделю, пока вы пытались уговорить ее по-хорошему! Не выйдет с нею «по-хорошему» – неужели не ясно?!

Я не могла не признать, что Кошкин прав: это я просила его подождать, обещала, что договорюсь с Катей, а в итоге лишь показала свою несостоятельность. Да и Катерина не очень-то похожа на жертву произвола… но все же мне было не по себе.

Кошкин же несколько остыл и продолжил уже дружелюбнее:

– Вашей Катерине полезно понять, что шутить с нею никто не намерен. Отвезем ее в участок, в дороге она поплачет немного и станет разговаривать уже совсем другим тоном. В острог я ее определять не собираюсь, не бойтесь.

Хотелось бы мне на это надеяться…

– Я поеду с вами, – чуть подумав, поставила я Кошкина перед фактом и, не интересуясь его мнением на этот счет, направляясь к двери.

Я лишь успела захватить свое пальто и кое-как прикрепила шляпку, после чего поспешила на выход. Внизу, на крыльце, стояла Елена Сергеевна, совершенно перепуганная, и, приложив руку к губам, причитала, глядя, как исправник помогает Катерине сесть в карету.

– Лидочка… – бросилась она ко мне, – что случилось, куда Катюшу везут? Вы что-нибудь понимаете?

– Вы, Елена Сергеевна, не волнуйтесь, нас с Катюшей попросили какие-то бумаги дополнительные заполнить. К ужину вернемся.

Полесову, кажется, и правда несколько успокоил мой невозмутимый вид. Пробормотав, что бюрократия – бич современности, она покачала головой и была теперь скорее раздосадована, чем встревожена.

Исправнику я повторила те же слова, что и Полесовой, а Кошкин, вышедший следом, хмуро кивнул – так что исправник помог устроиться и мне. Потом Степан Егорович отдал ему неслышное распоряжение: скорее всего, велел забрать из ящика Катерины оружие и ехать следом. Таким образом, исправник остался в доме, а сам Кошкин запрыгнул на козлы кареты, сев возле кучера.

Я же, устроившись напротив Кати, сказала ей:

– Ко мне у них тоже есть вопросы, Катюша.

Та кивнула и ничего не ответила, предпочитая глядеть куда-то в пол. Вскоре крытый, скрипучий и ужасно неповоротливый – одно слово казенный – экипаж покатился по улицам Москвы.

Я понятия не имела, где находился полицейский участок, куда нас везли – да и не слишком задумывалась об этом. В итоге, когда экипаж выехал с Моховой улицы на продолжающий ее Театральный проезд, я слишком поздно сообразила, как близко мы находимся от «Славянского базара», где остановился Ильицкий. Здесь же поблизости находились и Петровка, и Столешников переулок, где я бывала часто, но прежде я с Ильицким не сталкивалась, а сегодня… вот уж поистине на грех и вилы стреляют. Евгений расплачивался с извозчиком на углу Неглинной и Театрального и, по-видимому, намеревался остаток пути до гостиницы пройтись пешком.

Намеревался – до того, как поднял голову и увидел меня: в казенном полицейском экипаже в компании Кошкина.

Наша неповоротливая колымага как раз объезжала еще более неповоротливую телегу, так что мы притормозили, и этого времени вполне хватило Ильицкому, чтобы оценить обстановку. Я страшно волновалась, выдумывала правдоподобную ложь и всерьез рассматривала вариант спасаться бегством. Ильицкий же, пользуясь заминкой кучера, приблизился и выставил трость, преграждая экипажу путь и вовсе.

То, что перед ним была полицейская карета, его ничуть не смущало.

– Куда направляемся, мил человек? – с деланным добродушием поинтересовался он у Кошкина, сидящего на козлах.

Должно быть, он решил, что Кошкин арестовал меня и везет в полицейские застенки. Ну а что, право, он еще мог подумать? Впрочем, не дослушав ответ Степана Егоровича, он оповестил:

– Я, позвольте, прокачусь с вами.

– Боюсь, это не очень хорошая мысль, лучше вы… – начал, было, Кошкин, но смешался и умолк, видя, что Ильицкий уже забрался в экипаж, не слушая его вовсе. Так что лишь выдавил: – Ну, хорошо.

С людьми, даже с теми, кто причисляет себя к знати и сливкам дворянского общества, Кошкин обычно держался ровно, с чувством собственного достоинства, не переходящим, однако, в развязность. Но я отлично видела, как пасует он всегда перед Ильицким и, наверное, особенно остро вспоминает о своих происхождении и статусе. И Ильицкий явно это видел. Мне ужасно стыдно становилось в такие моменты за Евгения: все внутри у меня сжималось при мысли, что сейчас он отпустит какую-нибудь отвратительную бестактность, унизит Кошкина. А это было вполне в его характере. Не хочу бросаться словами, будто никогда не прощу ему этого, но, без сомнения, подобное его поведение вызвало бы между нами очередную размолвку, и не малую. Такие мысли роились у меня в голове, пока Ильицкий устраивался рядом со мною, и даже волнение от необходимости объясняться несколько отступило. Тем более что Ильицкий пока ни о чем не спрашивал. Катерина молчала, кажется, уже ничему не удивляясь.